Октав Мирбо - Дневник горничной

— Несчастный мальчик!.. Прелестный ребенок… очаровательное существо… на которое я возлагаю все мои последние надежды. После него я останусь совершенно одна… И что мне тогда делать на земле, Бог мой?..

Глаза ее затуманились слезами… Она утерла их кончиком платка и продолжала:

— Доктора говорят, что можно его спасти… что болезнь зашла еще не так далеко… они предписали режим, от которого ожидают большого улучшения… Каждый день после полудня, Жорж должен брать морскую ванну, или на секунду окунаться в море… После этого нужно ему крепко растирать все тело волосяной перчаткой, чтобы возбудить кровообращение… Затем заставить его выпить стакан старого портвейна… и потом лежать, по крайней мере, час в очень теплой постели. Все это вы должны проделывать, дитя мое, — это прежде всего, но понимаете, нужно еще, чтобы вокруг него была жизнь, молодость, веселье… У нас как раз этого нет; у меня двое прислуг, очень преданных… но старые, мрачные чудаки. Жорж их не выносит… Сама я, с моими седыми волосами, постоянно в трауре… Я чувствую, что угнетаю его, и хуже всего то, что я чувствую, что часто не могу скрыть от него моих опасений. Ах! я хорошо знаю, что эта роль вовсе не для такой молоденькой девушки, потому что и Жорж мой еще совсем ребенок… Ему всего 19 лет. Бог мой!.. Без сомнения, люди осудят… Но мне до людей нет дела; я забочусь только о моем дорогом больном… и полагаюсь на вас… Мне кажется, что вы честная женщина…

— О!.. конечно… барыня… — воскликнула я, заранее уверенная, что именно я та святыня, которую разыскивала несчастная бабушка, для спасения своего ребенка…

— А он… бедняжка, милосердый Боже!.. При его болезни, в его положении, может, еще нужнее морских ванн не быть всегда одному, иметь возле милое личико… слышать веселый, молодой смех… который отгонял бы от него мысль о смерти, подавал бы ему надежду… вы согласны?..

— Согласна, барыня, — ответила я, тронутая до глубины души… — И барыня может быть уверена, что я буду хорошо ходить за г-ном Жоржем…

Условились, что я поступаю сегодня же вечером на место, а послезавтра уедем на море, где на самом берегу была снята, для них роскошная вилла…

Бабушка не преувеличивала… Г. Жорж оказался, действительно, очаровательным существом… У него было нежное, безбородое лицо, совсем как у женщины; движения тоже женственно-томные… Длинные, очень белые, нежные руки, с прозрачными жилками… И целое море страсти в глазах… Зрачки, точно пожираемые каким-то адским огнем, синеватые веки, точно опаленные молнией взгляда… Целый сноп мыслей, страстей, чувств, богатейшая психика!.. И зловещие багровые пятна на скулах! Казалось, что он умирает не от болезни, не от смерти, но от избытка жизни, от лихорадочной жажды жизни, которая пожирает его организм, иссушает тело… Ах! как тяжело было смотреть на него!.. Когда бабушка привела меня к нему, он лежал, вытянувшись на кушетке, держа в своей тонкой белой руке увядшую розу… Он встретил меня, не как прислугу, а почти как хорошую знакомую, которую он ждал… И с первой же минуты, я привязалась к нему всеми силами своей души…

Переезд в Ульгат и устройство наше там совершилось без всяких инцидентов… К нашему приезду все было приготовлено… Оставалось только разместиться в обширной роскошной вилле, светлой, веселой, которую отделяла от пляжа широкая терраса с соломенною мебелью и пестрыми маркизами. К морю спускалась каменная лестница, и в часы прилива волны звучно плескались об ее ступени… В первом этаже из огромных окон комнаты г. Жоржа открывался чудный вид на море… Мне дали настоящую господскую комнату, обтянутую светлым кретоном, против его комнаты, по другую сторону коридора; окна выходили в садик, с розанами и вереском… Словами не передать моей радости, гордости, всего, что я ощущала нового и прекрасного от сознания, что за мной ухаживают, как за барыней, что я живу в довольстве, даже в роскоши, среди недоступного для меня блаженства — семьи ; внезапно, по какому-то волшебному мановению доброй феи, исчезли из моей памяти ужасы пережитых мною мытарств, и я сразу перенеслась в сферу добродетели, к которой меня обязывало достоинство человека, — наконец признанного; повторяю, словами этого описать невозможно… Одно могу только сказать, что здесь я в действительности убедилась в возможности преображения… Не только зеркало доказывало мне, что я вдруг удивительно похорошела, но к в душе я почувствовала, что действительно делаюсь лучше… Я ощутила внутри себя источники… неиссякаемые источники… самопожертвования… преданности… героизма… и мной овладела одна мысль: спасти ценой всяческих усилий, — разумного ухода, нежного попечения г. Жоржа от смерти…

Одушевляемая пламенной верой в возможность спасения г-на Жоржа, я говорила несчастной матери, не перестававшей отчаиваться, и нередко проводившей в соседней комнате целые дни в слезах:

— Не плачьте, барыня… Мы его спасем… Клянусь, мы его спасем…

Действительно, в конце второй недели, здоровье г. Жоржа значительно поправилось… Заметна стала большая перемена… Припадки кашля уменьшились, стали реже; сон и аппетит сделались нормальнее… По ночам не было ужасного, обильного пота, от которого утром он совершенно обессиливал… Он настолько окреп, что мы могли совершат длинные прогулки в коляске, и маленькие — пешком, без особого утомления… Для него настало точно какое-то возрождение… Стояла великолепная погода; жара умерялась морским ветром, и в те дни, когда мы не выходили, мы проводили большую часть времени на террасе, защищенной маркизами, в ожидании купанья или «окунанья в море», как шутливо называл эту процедуру г. Жорж… Настроение у него было всегда веселое; всегда он шутил… никогда не говорил о своей болезни… никогда не упоминал о смерти… Даже ни разу это ужасное слово «смерть» не срывалась у него с уст в эти дни… Наоборот его очень забавляла моя болтовня, которую он слушал очень охотно; я же, чувствуя к нему доверие, ободренная его добротой, кротостью и снисходительностью, болтала все, что приходило мне в голову, пела, дурачилась, смеялась… Без утайки рассказывала я ему о своем детстве, своих злоключениях, своих мечтах и возмущеньях, мытарствах у бессовестных хозяев; несмотря на свою молодость и удаленность от жизни, он все понимал, благодаря особой чуткости и проницательности, свойственной больным… Между нами установилась, как то само собой, тесная, искренняя дружба, вследствие его покладистости и одиночества, а больше всего вследствие постоянных интимных попечений, при посредстве которых я старалась оживить его угасившее тело… Я чувствовала себя счастливой выше всяких слов, и с каждым днем ум мой развивался от постоянного общения с ним…