Октав Мирбо - Дневник горничной

Потом наступил момент трагической тишины, долгая минута прострации; это было то безмолвие смерти, та прострация людей и предметов, которые всегда следуют за треском крушений, за грохотом погромов… А фонарь, в руках Жозефа, проливал на все это, на помертвелые лица и опустошенные ящики багровый, дрожащий, странный свет…

Я прибежала вниз на крики Жозефа в одно время с господами. При виде этого несчастья, несмотря на невероятный комизм их физиономий, во мне проснулось сострадание. Казалось, что несчастие коснулось и меня тоже, казалось, что я принадлежу к их семье, и потому должна разделить их испытания и горести. Мне хотелось сказать слово утешения барыне, убитый вид которой доставлял мне страдание… Но это чувство, происходившее не то из солидарности, не то из холопства, быстро улетучилось.

В преступлении есть что-то жестокое, торжественное, карающее, суровое, что, конечно, пугает меня, но в то же время возбуждает во мне — я не знаю, как это сказать — чувство… преклонения. Нет, не преклонения, потому что преклонение есть чувство моральное, своего рода духовная экзальтация, а то чувство, которое я ощущаю, возбуждает только мою физику… Это какое-то мучительное и в то же время успокоительное сотрясение всего моего физического существа… Это очень любопытно, может странно и гадко, — и я не могу понять мотива этих необычайных и сильных ощущений, — но для меня всякое преступление, — особенно убийство, — имеет какую-то тайную связь с любовью… Ну, да отчего не сказать прямо… ловкое преступление привлекает меня, как красивый самец…

Я должна сказать, что промелькнувшая во мне жалость внезапно сменилась бурным весельем. Я подумала:

— Передо мною два существа, живущие, как кроты, как бабочки в своих коконах… По своему собственному желанию они добровольно замуровались в этих мрачных стенах… Все, что составляет радость жизни, они уничтожили, как ненужную роскошь… Они тщательно оберегают себя от всего, что могло бы извинить их богатство, оправдать их бесполезное существование…. С их скаредного стола ничего не перепадает голодным беднякам, так же как и из их сухого сердца — страданиям несчастных. Они экономничают даже на счастии, на своем собственном счастии. И чтобы я стала их жалеть? О, нет… Случившееся с ними есть акт правосудия. Отняв у них часть их состояния, вытащив на свет Божий спрятанные сокровища, добрые воры лишь восстановили равновесие… О чем я жалею, так это о том, что они не оставили этих двух преступных существ совершенно обобранными и презренными, более нищими, чем тот бродяга, который столько раз тщетно просил у их ворот милостыню, более больными, чем покинутый всеми бедняк, издыхающий на дороге в двух шагах от этих спрятанных проклятых богатств.

Мысль, что мои господа могли бы с мешком за спиной, в убогом рубище, босяком, просить милостыню у дверей бессердечных богачей, привела меня в восторг и в веселое расположение духа. Но я еще больше радовалась, глядя на барыню, опустившуюся близ своих пустых ящиков, более огорченную, чем если бы ее на самом деле убили, потому что при этом убийстве она присутствовала. Более ужасного удара нельзя было придумать для этого существа, которое никогда ничего не любило, и единственным наслаждением которого было оценивать на деньги непокупаемые вещи — удовольствия, милосердие и любовь — это божественное украшение души… Это позорное страдание, переживаемое ею, этот подлый упадок духа были расплатою за перенесенные мною унижения и грубости, которые вылетали у нее из уст с каждым словом, с каждым взглядом, который она ко мне обращала. Теперь я вполне наслаждалась восхитительно-жестокой радостью. Мне хотелось закричать: «И поделом… поделом»! Но больше всего мне хотелось узнать, кто эти великолепные воры, чтобы поблагодарить их от имени всех обездоленных и расцеловать, как братьев. О, мои милые воры, олицетворившие справедливость, какую гамму сильных, радостных ощущений заставили вы меня пережить!

Барыня вскоре пришла в себя… Воинственная натура ее вдруг проснулась во всей своей силе.

— А ты что здесь делаешь? — сказала она барину гневным и крайне презрительным тоном… — Чего тебе здесь надо?.. И как ты хорош с своей опухшей физиономией и вылезающей рубашкой!.. Или ты думаешь, может, что это поможет нам вернуть наше серебро? Ну же, встряхнись… подберись немножко… постарайся уразуметь, в чем дело… Ступай, зови жандармов, мирового судью… Им бы уж давно надо было здесь быть… О! что за человек, Бог мой!

Барин, покорно согнувшись, собрался идти. Она окликнула его:

— Как это случилось, что ты ничего не слыхал?.. Перевертывают весь дом… ломают двери, замки, опустошают стенные шкафы и ящики… А ты ничего не слышишь?.. На что же ты годен, пентюх эдакий?

Барин осмелился возразить.

— Но, ведь, ты, милочка, тоже ничего не слыхала…

— Я?.. Я — другое дело… Кажется, это — дело мужчины?.. Ну-да ты меня раздражаешь… Убирайся!

И в то время, как барин поднимался по лестнице, чтобы одеться, барыня, обратив свое бешенство на нас, принялась нас отчитывать:

— А вы? Чего вы на меня глазеете, как чурбаны?.. Вам ведь, конечно, это все равно, если ваших господ обкрадывают?.. Вы тоже, понятно, ничего не слыхали?.. Точно нарочно… Как приятно иметь подобную прислугу… Вы только и думаете, как бы поесть да поспать… Животные!

Потом, обратясь прямо к Жозефу:

— Почему собаки не лаяли? Говорите… почему?

Вопрос этот, казалось, на одно мгновение ошеломил Жозефа. Но он быстро оправился…

— Не знаю, барыня, — ответил он самым естественным тоном… — Да, на самом деле, собаки не лаяли. Гм! это, признаться, любопытно!..

— Спустили ли вы их?..

— Понятно, спустил, как всегда… Нет, это любопытно!.. Ох, это любопытно!.. Надо думать, что вор знает и дом… и собак…

— Наконец, Жозеф, вы такой преданный, такой исправный… почему же вы ничего не слыхали?

— Это верно… ничего не слыхал… И это тоже странно… потому что вообще у меня сон чуткий… Если кошка пройдет по саду, так я и то слышу… Это что-то чудно… И особенно эти проклятые собаки… Да, можно сказать! Да!..

Барыня прервала Жозефа:

— Оставьте меня в покое… Все вы животные, все, все! А Марианна?.. Где Марианна?.. Почему она не здесь? Конечно, дрыхнет, как колода…

И, выйдя из буфетной, она закричала на лестнице:

— Марианна!.. Марианна!..

Я поглядела на Жозефа, рассматривавшего ящики. Он был серьезен и во взгляде его светилась какая-то тайна…

Я не стану описывать этот день со всеми его бесконечными происшествиями и безумствами. Прокурор, вытребованный телеграммой, приехал после завтрака и начал дознание. Жозеф, Марианна и я, — мы были допрошены один за другим; первые двое для формы, я же с какою-то враждебной настойчивостью, которая была мне в высшей степени неприятна. Пошли в мою комнату, перерыли мой комод и сундуки. Переписка моя была тщательно пересмотрена… Благодаря чистой случайности, рукопись моего дневника ускользнула от взоров полицейских. За несколько дней до события, я отослала его Клеклэ, от которой получила сердечное письмо. Если бы не это, то судьи, может быть, нашли бы в нем намёк на виновность Жозефа и предлог к его задержанию… Я вся сейчас еще содрогаюсь, когда думаю об этом. Нечего говорить, что осмотрели также все аллеи сада, грядки, стены, бреши в заборах, задний двор, выходивший в переулок, — все это с целью найти следы вора… Но земля была сухая и твердая; оказалось невозможным открыть на ней малейший отпечаток, малейший след. Решетка, стены, бреши в заборах ревниво охраняли свою тайну. Как и тогда, по делу об изнасиловании, поселяне являлись для дачи показаний. Один видел какого-то человека, блондина, лица которого он не мог припомнить; другой — брюнета, «имевшего странный вид». Одним словом, дознание не привело ни к чему. Никакого следа, ни малейшего указания на кого-нибудь…