Жорж Вотье - Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV

Вирей шел вперед и не видел ничего.

В передней тюрьмы какой-то человек, которого привели двое полицейских, жаловался и просил пощады.

– Куда его поместить? – спрашивал с отчаянием тюремщик. – Тюрьма переполнена от погреба до чердака.

– Куда хотите, – отвечали полицейские. – Но надо старательно караулить его.

– Что он сделал? Это вор?

– Хуже. Он на улице приставал к женщине.

– Это моя жена, моя жена!

Спинола, проходя мимо, обратился к полицейским:

– Если вам нужно место, там есть пустая клетка. Я беру пленников с собой.

Бедный арестант, которому слова тюремщика возвратили было надежду, бросил яростный взгляд на своих товарищей по заключению, которые, уходя, оказывали ему такую дурную услугу, и вдруг вскрикнул:

– Бассомпьер!.. Я не хочу…

Но Бассомпьер был уже далеко. Услышав свое имя, он грубо оттолкнул принца и маркиза и убежал со всех ног.

Полицейские схватили арестанта, который хотел погнаться за ним и вырывался от них. Они потащили его в каморку.

Целый час он стонал и испускал гневные восклицания, среди которых слышались беспрестанно имена Бассомпьера и Мариетты.

На другой день принц Конде торжественно въехал в Брюссель в сопровождении испанского посланника и придворных эрцгерцога, которые выехали встречать его за город. Он остановился в Нассауском дворце, где принимал эрцгерцога, нунция и всю брюссельскую знать. Повсюду ему воздавали почести как принцу крови, а испанцы открыто обращались с ним как с претендентом на французский престол.

Он явно принимал это положение, не заботясь о протесте посланника французского короля. Он говорил прямо о том, что вернется во Францию с армией.

Это хвастовство пугало эрцгерцога и его советников, которым перспектива войны с Францией внушала смертельный страх, но очень нравилась испанской партии, которая поощряла его и делала вид, будто принимает это серьезно.

Маркиз Спинола потакал воинственному настроению Конде, ненависть которого к королю он разделял. Маркиз уже не скрывал своей любви к принцессе, напротив, искал случая выказать свою любовь.

Целую неделю в Брюсселе только и разговоров было, что о бале, который Спинола намеревался дать для принцессы и пышность которого должна была превзойти все виденное до тех пор.

Наконец настал великий день. Все народонаселение было на ногах, как будто дело шло об общественном празднике, и полицейские с трудом сдерживали толпу, теснившуюся около дома Спинолы, чтобы видеть приезд гостей и иллюминацию.

Дом, сиявший огнями, представлял волшебный вид. Напротив двери двадцать пищальников, самых красивых, каких только могли выбрать, неподвижные, как статуи, в своих буйволовых мундирах, с оружием на боку, стояли в ряд. С каждой стороны крыльца стояли в ряд лакеи в ярких ливреях и держали в руках белые восковые свечи.

В седьмом часу приехал маркиз, который сам ездил за принцем и принцессой в Нассауский дворец.

В толпе пробежал говор восторга, когда принцесса вышла из кареты. На ней было платье из серебряной ткани, длинная мантилья из черного газа, прикрепленная драгоценными каменьями, падала с ее плеч.

Но восторг перешел в изумление, когда из кареты вышел маркиз. Он снял с себя военный мундир, в котором знал его весь Брюссель, на нем был ослепительный испанский плащ и вышитая шляпа, украшенная множеством перьев всех цветов.

Он подал руку принцессе, которая приняла ее с низким реверансом.

Толпа закричала «ура», трубы весело заиграли, и небольшое шествие медленно поднялось на ступени крыльца.

Гости уже собрались. Они ждали в первой зале, где четыре большие стола были покрыты закусками. На двух столах была посуда золотая, на других двух – серебряная.

В следующей зале, под голубым атласным балдахином, усеянным звездами, поставили высокий трон. Принцесса села на него, и немедленно все гости подошли приветствовать ее с поклонами. Точно это было божество, которому пришли поклониться.

Принцесса улыбалась всем и казалась счастливой. Но зато Конде не был доволен. Он ожидал найти для себя точно такой же трон и сесть рядом с принцессой.

– А я-то что? – спросил он громко. – Что я здесь делаю?

Не получая ответа, он пошел, ругаясь, занять место на табурете, бросив на Спинолу странный взгляд, в котором были гнев и недоверчивость.

Но маркиз не видел этого взгляда. Он приметил нунция, пробиравшегося сквозь толпу к нему. Это, по-видимому, произвело на него неприятное впечатление, потому что он вскричал колким тоном:

– Как! Вы здесь?

– Как видите… Это, кажется, удивляет вас?

– Немножко… Я думал, что ваша сутана.

– Моя сутана не мешает… Притом я явился сюда по принуждению.

– Чьему, позвольте спросить? Не моему же…

– Эрцгерцог упросил меня заступить его место.

– Эрцгерцога не будет?

– Ему помешали. Он хотел, послав меня вместо себя, показать…

– Хорошо… хорошо! Кто помешал ему?

– Вы знаете, что он ненавидит блеск светских празднеств, и между нами… – Нунций понизил голос и заговорил почти на ухо маркизу: – Между нами, он боится для спасения своей души искушений, которые красота принцессы…

– Совестится… Будем откровенны, ваше преосвященство, это вы внушили ему угрызения совести…

– Я ничего не внушал ему.

– Поощряли, стало быть.

– Конечно, я не могу забыть своего духовного звания, а когда со мною советуются о подобных предметах, я обязан говорить по совести.

– А ваша совесть не заставляет вас самих опасаться этих искушений?

– Человеческая плоть слаба, но моя сутана составляет щит, против которого грех не может сделать ничего.

Бентивольо, произнося эти слова, не мог удержаться от улыбки.

Спинола, лицо которого выражало сильную досаду, хотел ответить довольно резко. Но трубы зазвучали в нижнем этаже, и невидимый оркестр, где гобои соединялись с пастушескими рожками, отвечал на их призыв, заиграв первые такты торжественного марша.

В то же время большие занавески, украшавшие глубину залы, раздвинулись и обнаружили залу пиршества. Герб маркиза отделялся от золотых вышивок на обоях и был освещен восемью громадными подсвечниками с восемьюдесятью восковыми свечами, разливавшими восхитительный запах мускуса.

У присутствующих при виде всех этих чудес вырвался крик восторга.

Но изумление еще увеличилось, когда приметили залу пиршества. От света двенадцати подсвечников сверкали великолепные золотые и серебряные блюда, на которых были разложены холодные кушанья. На столе красовались букеты цветов и зелени, обвитые золотистыми перевязями с вензелем принцессы Конде.

Такой же балдахин, как и в первой зале, возвышался над креслом, назначенным ей.