T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

Он набрал на пальцы еще масла.

Ему было легко и приятно чувствовать себя дураком и наивным глупцом, так просто клюнувшим на простую наживку, и распоровшим себе брюхо острым крючком.

— Вот поэтому я и ударил тебя. Вот за что ты получил в лицо. Ты не хотел знать — но теперь знаешь…

И настало время — отпустить, и получить больше.

Кит откинулся назад — на локти. Откинул голову, как если бы смотрел на Уилла и видел его. Он велел:

— Ты должен сесть мне на бедра. Сесть сверху, Уилл.

Мы завтра будем как погорельцы или трубочисты — все в саже, думалось Уиллу, и он улыбался — бездумно, в темноту, навстречу Киту, сжимал его бедра и все продолжал и продолжал ласкать его, касаться его, не смея оторвать пальцев, разорвать установившееся между ними единство.

Кит же говорил и говорил, рассказывая о том, чего Уилл не знал, что боялся узнать, и что наполняло его душу болью пополам с радостью. Вот значит, что послужило причиной, вот почему Кит вел себя так с ним — и со всеми теми, кем пытался его заменить.

Пытался — и не смог. Как Уилл в припадке сумасбродной гордыни пытался уйти от него и не смог тоже, потому что оказалось вдруг, что все улицы и переулки Лондона, каждый поворот, каждая развилка и каждая дверь, какую бы он ни открывал — все вели к Киту. И только к нему.

Кит же продолжал исповедоваться, объясняться — и его шепот, проникал до самого сердца, оплетал, опутывал сотней канатов, цеплял душу Уилла сотней крючков. Не вырвешься. Но Уиллу этого было не надо.

Напротив, он хотел срастись с Китом навеки, стать одним из тех диковинных существ, которых рисовали на полях своих книг алхимики: о двух головах, но с одним телом, с одним намерением, с одной жизнью.

— Ты говоришь о ревности и верности Кит, — выдыхал Уилл и во исполнение просьбы (или приказа?) Кита, ерзал, сжимая его бедра, направляя его член в себя, — а я… не помню почти ничего из той… ночи. — Он задыхался, останавливался, принимая Кита в себя — и в этом была обещанная боль, маленькая казнь, сулящая будущее блаженство, и Уилл продолжал скороговоркой, будто боялся, что Кит прервет его, или остановит. — Но не потому, что меня напоил Кемп или… его девушки. Я, конечно, был пьян, но не помнил себя, я перестал владеть собой гораздо раньше, как только вышел… за твой порог, шел, не зная куда, кажется, забрел на Шордич-стрит, не помню… Меня ограбили, оставили только сорочку… И в таком виде я пришел к Кемпу, Кит. Но я не знал куда иду и что застану… А потом… — Уилл замер, чувствуя, как член Кита заполняет его — и застонал от восторга и нового, хлынувшего на него жара. Все так же, не видя, Уилл нащупал руку Кита, скользкую от масла и сжал его пальцы. Вот мы и стали одно, мой Меркурий, моя Ртуть, моя боль, моя любовь. — Все случилось само собой, помню только, что никак не мог согреться, а потом мне стало жарко. — Уилл сглотнул, начиная медленное движение вверх — новый виток, новое откровение… — Но думал я и помнил только об одном: что потерял, потерял тебя навсегда. И как же я счастлив, что ошибся…

— А я помню все.

Кит не вмешивался, не торопил, но и не останавливал — никто не причиняет нам столько боли, сколько мы сами. Сам себя ты можешь разрушить, разобрать по камню, любовь моя, разворотить, как пашню, оставив одну лишь пустоту. Никто не заберет тебя силой, если ты не отдашься сам.

Остальное — иллюзии и обман, заблуждения и оболванивание. Так верят в существование там, высоко, в облаках, над облаками, кого-то, кто управляет нашими судьбами — а я не вижу ничего, кроме темноты, и над головой моей крыша, и не видать облаков… И судьба моя — ты, и ты — в моих руках.

— Я помню все, — повторил Кит отчетливей, и хрипло, жарко выдохнул, прижавшись приоткрытым ртом к месту, где билось предложенное ему сердце. Было скользко и жестко одновременно — а еще горячо, словно Уилл был плошкой, наполненной горючим, а он сам — протянутым внутрь подожженным фитилем. — Все, что делал, чтобы забыть тебя поскорее. Как это смешно сейчас… Ведь всего, о чем говоришь ты, могло и не быть вовсе. Что, если Кемп это просто выдумал, чтобы уязвить меня и мою гордыню?..

Ведь я горд, любовь моя, жизнь моя, моя бумага, по которой я веду пером, ножны с моей сталью, сталь с моей кровью, Уилл, Орфей. Я помышляю о высочайших из сфер из грязнейших болот греха, и убеждаю себя в том, что греха нет, ничего нет, и ничего не имеет смысла, кроме слов и дерзости. И я знаю наверняка: это темно и страшно, прежде всего — для таких, как ты, когда вам говорят: что дозволено Юпитеру, за то быка отводят на бойню.

Бык — лишь часть кровавой гекатомбы, если, конечно, он не присмотрел себе какую-нибудь податливую Европу.

— Мы поступали одинаково, но у меня в жилах закипало, стоило мне только представить, только подумать сквозь пьяный бред о том, как ты… — говорить было все сложнее, но Кит не был бы собой, если бы это его остановило. И он не останавливался — качнувшись навстречу, вверх, взяв Уилла за пояс, ощутив упершиеся в запястья косточки, толкнув его вниз, он уже ни на миг не замирал — ни телом, ни разумом. — О том, как ты можешь получать удовольствие — без меня, не со мной… Как можешь называть кого-то по имени, кончая… Как можешь… О, я гордый ублюдок, таких как я, в старину сбрасывали с Тарпейской скалы, а то и с небес…

Кит откинулся на спину, разомкнув объятие. Потерял руки Уилла, и нашел новую вспышку тысячи ненаступивших рассветов под веками. Его выгнуло — невольно, раньше, чем он успел подумать. Губы обметало саднящими трещинами — а он продолжал облизываться, пытаясь найти следы невозможных пока поцелуев.

И говорил.

Говорил, говорил, говорил.

— И даже сейчас… Когда ты со мной… Когда я — в тебе… Я представляю тебя с этими азиатскими кобылками — о, лучше бы они опоили тебя, лучше бы дали тебе по дурной башке, связали и заставили…

Его разбирало от наслаждения обладать — и смеха. Он касался скомканной, влажной от пота простыни — подчас лишь поясницей, лопатками и затылком. Он снова нашел руки Уилла, его поясницу, его ягодицы, его спину.

Его ритм — слишком медленный.

Это было необходимо исправить — в приступе веселого ожесточения.

— А ну быстрее, сукин ты сын, — резко приказал Кит, и с силой хлестнул Уилла ладонью по бедру. — Старайся что есть мочи… Ты заслужил, чтобы почувствовать себя на месте тех девчонок… И чтобы слушать дальше.

Кит больше не жалел того, кого любил так, что едва не потерял себя в вихрях купленных за деньги тел. Не позволяя отклониться, соскочить, приостановиться, он держал Уилла за спину железной хваткой — и оставлял на его коже следы, делился памятью щедро, со всей оголтелой щедростью откровения.

— Ты еще не дошел до логова своих утешительниц… — признался он, и больно, безжалостно, наверняка — до кровоподтека цвета лучших роз и лучших закатов, укусил Уилла в плечо. — А я уже наказал нашему знакомому графчику отсосать у меня так, как ему и хотелось все это время…