T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

В тот момент, когда Кит надавал ему пощечин, щадя, и в то же время не щадя, таранил его тело, у Уилла мелькнула было мысль, что надо объяснить. Что его уход вовсе не означал, что он хотел пригреть юного красавчика графа в их с Китом постели, что это была вспышка гордыни, и уходить ему было так же больно, как Киту — смотреть в его удаляющуюся спину. Если не больнее. Что он не обернулся не потому, что не хотел, а потому, что боялся: обернется — и тем только еще больше унизит себя.

Он должен был бы объяснить Киту это все, но сейчас, после пережитого, все слова казались Уиллу мелочными и ненужными. Он слушал мерное дыхание Кита, заражаясь им, и чувствовал, как веки поневоле отяжелели, хотя Уилл и не собирался спать вовсе в эти оставшиеся им пару дней.

Он заснул, так и не выпустив Кита из объятий.

Джон все маялся, и тяжелая дума, гнетущая его с момента приезда все никак не отпускала, бороздила лоб углубившимися морщинами, заставляла скорбно поджиматься губы. Мэри видела это и все больше волновалась: с Уиллом точно произошло что-то ужасное и непоправимое, иначе Джон бы ей давным-давно все рассказал. А он — молчал. И молчание это было самым тревожным, что слышала Мэри за всю свою жизнь. Задавать вопросы она не решалась — в отличие от невестки, Мэри понимала, что к чему, — лишь улучив минуту, снова и снова молилась Святой Деве — истово, как никогда в жизни. За Джона, за Уилла, за всю их семью.

Джон же, заметила Мэри, не молился вовсе. Как заперся в чулане с вечера, так и читал, пока не пробило полночь. А потом вроде лег, но Мэри, которая от тревоги не смыкала глаз, чувствовала: он не спит тоже. И с рассветом, в самую Святую Пятницу, когда добрым католикам полагается особо истово молиться и поститься, Джон снова заперся в чулане — до самого вечера. Как будто книжки, оставленные Уиллом, зачаровали теперь и его. Джон теперь почти не спал — ну точь-в-точь, как Уилл перед отъездом, и свечи жег без конца.

Не к добру это, ох, не к добру.

То и дело Мэри проходила мимо чулана, не решаясь даже поскрестись в дверь, за которой не раздавалось ни шороха. И к вечеру дверь распахнулась, и мрачный, осунувшийся Джон Шекспир появился на пороге, держа перед собой Уилловы тетради с такой брезгливостью, будто они были падалью.

— Мать! — воззвал он громогласно, и Мэри заторопилась, заспешила, аж руки задрожали: а ну, как скажет, что, наконец, что стало с Уиллом, или чего доброго тоже уехать захочет? — Возьми это, — протянул рукописи. — И сожги, чтоб духу этой пакости не было в доме.

Пошевелившись, Кит приподнялся на локте. Он был вынужден морщиться, сам не зная отчего — недолгий приступ головной боли, или, скорее сказать — ломоты в височных костях одолел его, заставив снова зарыться под одеяло, а растрепанной головой нырнуть под набитую перьями подушку.

Где-то внизу, а еще — за стенами (или стенками его гудящего, как колокол с перепоя) черепа, топотали ноги, галдели по-утреннему, или даже по-дневному бодрые, деловитые голоса. Кит всегда ненавидел эту деловитость, знаменующую еще один грязный день в грязном Лондоне — как ненавидел легкость, с которой другие люди умели просыпаться, и которая была вследствие некоего особенного проклятия недоступна ему.

— Мэри! Мэри, дрянь ты эдакая, кто вчера продал моему мужу тухлую рыбу? — надрывалась под окнами какая-то мегера, перекрывая бранью скрип повозочных колес и лошадиное ржание. — Вот я тебе, вот я тебе!

Наконец, стало понятно, что вызывало боль в мыслях, ползающих, как ленивые слизни — створки затянутого пузырем окна были недостаточно плотно притворены, и между ними прямо в лицо некогда спящему несчастному струился свет яркого весеннего дня.

Кит со стоном пошевелился — и тело сразу же напомнило ему о том, что все еще никак не мог догнать разум. Легкое движение по сбитой, горячо-влажной простыне тут же заставило его наткнуться на что-то теплое, тяжелое и размеренно дышащее.

Что-то оказалось Уиллом Шекспиром, и вызвало такой приток солнца, на сей раз — из клетки ребер под самое горло, — что впору было захлебнуться и подохнуть на месте. Счастье сковало по рукам и ногам, плотская, настоящая, осязаемая, перемешанная с запахом живого тела любовь была приставлена к горлу, как разбойничий нож. Сон оказался явью, а явь походила на страшный и одновременно прекрасный сон — ни тех, ни других, Кит Марло, вопреки пересудам, почти никогда не видал.

Наверное, перевалило далеко за полдень — а Кит лежал на боку, подпирая щеку ладонью, и смотрел на Уилла. Тот и не думал просыпаться — сон его был поистине младенческим. Его не тревожили ни легкие, пробегающие вдоль позвоночника, касания, ни метки, щедро рассыпанные по коже. В его волосах застряли перья из подушки, а на губах — совсем уж придурковатая улыбка.

Вероятно, Кит бы назвал ее таковой вслух, если бы не подозревал, что и сам отправился в объятия Морфея с такой же — и был готов отдаться рукам Танатоса с этим выражением удовлетворенной безмятежности.

— Молоко, молоко, свежайшее, нежнейшее молоко! — верещали под окнами молочницы, успевшие, наверное, украсить себя первыми цветами.

Черновик не будущего — но успевшего разгореться дня был уже намечен, намаран и почти переписан начисто.

— Уилл! — позвал Кит, и вместо того, чтобы толкаться, потянул с обнаженной спины Орфея плохонькую хламиду одеяла. — Ночь закончилась, и пора подумать о бренной жизни, любовь моя…

В голове вертелся и жалился рой бессмысленных, но отчего-то смешных мыслей. Ты знал, Уилл Шекспир, что Робин Грин — дважды магистр свободных исскуств, и дважды подлец, сующий своего «Неистового Орландо» под кулисы разных театров так же, как вялый от выпивки член — под юбки девкам?

Кит потер лицо ладонью, избавляясь от чепухи, заполонившей его душу, и все-таки пихнул Уилла кулаком в бок — так, чтобы продлить касание поглаживанием:

— Да проснись ты, мать твою, не думал, что ты спишь дольше продажных девок, работавших ночь напролет — и даже дольше меня!

Уиллу снился свет. Много, много света и счастья, такого огромного, что Уиллу даже во сне казалось, что он светится, и даже во сне он помнил, почему. Кит был рядом, и они заснули вдвоем, сплетаясь телами, соединяясь душами, как не спали давно — целую вечность, прошедшую от рокового шага за порог на Хог-Лейн, до счастливого воссоединения у задней двери Гейтхауса. Кто бы мог подумать, что этот дом принесет хоть кому-то счастье.

И Уилл не хотел просыпаться, боясь, что все, о чем он помнил и твердо знал во сне, как это часто бывает при пробуждении, окажется лишь грезами. Об этом было страшно даже подумать, и открывать тяжелые от сна и слепящего весеннего солнца веки было тоже страшно.