T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

И их реки начинали течь в одном направлении, вместе, из отдельных рукавов сливаясь в один самодовольно шумящий поток.

Или это кровь шумела в ушах? Или девица за стеной, наконец, устала ломать комедию, и затихла, деловито подмываясь из нарочно оставленной для таких нужд миски, и облачаясь в свои символические одежды так же быстро, как наверняка разоблачилась по первому слову десятого за ночь Господа Бога?

Рубикон был перейден, когда потресканные от старых, может быть, полузабытых уже поцелуев губы нашли кромку уха — сперва несмело, после — согревая слух плотным прижатием. Уилл сказал то, что думал, и несколько легионов его мыслей, слов, метаний, страстей и слабостей омочили щиколотки в неглубокой, но быстрой речушке.

Шепот можно было принять за шум крови, шум камушков, растревоженных горячей водой, шелест чуть сползшего одеяла, вздохи бедолаги Дика, оказавшегося куда более чутким, чем им обоим того хотелось.

Но Кит ответил.

Найдя запястье Уилла — опору там, в глубинах постели, ближе, ближе к телу. Задохнувшись на мгновение — но все же слишком надолго, — оттого, как проворно его рука вызвала низменный, неизменный, правдивый плотский отклик. Вытянувшись так, чтобы их тела прилегали друг к другу как можно плотнее — чтобы их пот стал единой водой очередного рубежа, чтобы оставшийся клочок льна на прижатых к бедрам бедрах показался ненужным мостом, могущим лишь помешать безрассудству.

— И как же ты хочешь меня, мой храбрый Орфей? — снова прошелестел шепот, такой же вкрадчивый, как единственный, экономно отставленный в дальний угол огонек, чьей мощи хватало от силы на ступни Дика, потирающиеся друг о друга под слишком коротким для его роста вторым одеялом. — Я знаю, что это было бы безумием — но не большим, чем все остальное, что мы делаем и еще намереваемся сделать… Потому — тебе стоит только попросить, чтобы я принес в жертву свою способность ходить завтра… Представь себе — погибнуть из-за медлительности изможденного любовью друга, накануне взяв от него все, что он может дать… Нелепая, театральная, достойная нас обоих кончина…

Кит говорил, едва шевеля губами. Изгибался, чтобы поясницей и ягодицами почувствовать — вот оно, живое свидетельство того, что его слышат. Но он и сам себя не слышал, замолкая, опять возобновляя свое течение, крадя бесплодную истому у первой встречной гулящей кошки, а попытки приструнить разползающиеся во все стороны мысли — у самого себя.

— Сегодня я был зол на тебя, о, любовь моя, как я был зол… А ты знаешь, что бывает, когда меня обуревает это чувство… Но это так похоже на страсть — желание, засевшее в тебе огненным стержнем, управляет тобой, а ты становишься его рабом — как люди мнят себя рабами Господа… Это — моя религия… То, что я обнажаю себя для тебя — мое богослужение…

Он обернулся назад — и громко выдохнул под блеющий скрип кровати:

— Давай, Уилл, смелее, ну же… Вот она — свобода, о которой ты однажды сказал мне, помнишь?

Но ответил ему не Уилл, а Дик, грузно перекинувшийся на другой бок — так, чтобы оказаться лицом к лицу с кроватью и всем, что на ней затевалось.

— Знаешь, Кит, — осторожно начал он. — Я вот не считаю, что дружбу… ну, это… дружбу Эдуарда с Гавестоном стоит показывать… так. Почему тогда мы не показываем, как Мортимер задирает юбки королеве? Если рассказать людям о рыцарственном братстве, которое принимают за нечто другое, нездоровое, дурное… может получиться лучше. Никто не знает, как все было на самом деле… Имеем ли мы право утверждать, что нам это известно?..

Как хочу?

Как это было у нас не далее сегодняшней ночи, на тебе, под тобой, внутри тебя, — отвечал Уилл, молча, всем собою, явным и сокровенным: током крови, начавшим подниматься естеством, блуждающими по телу Кита, не знающими покоя руками, участившимся дыханием, выступившей над верхней губой испариной.

Хочу столь сильно, что даже присутствие третьего, моего друга, нашего товарища по несчастью не помеха моему желанию, вот-вот готовому прорвать хлипкую плотину разума. Так хочу, что горло пересыхает, а дыхание пресекается от одной мысли, что я могу сделать с тобой — прямо сейчас, прямо здесь, под покровом милосердной полутьмы, на старой и скрипучей кровати, раздолбанной многочисленными случками многочисленных шлюх и их клиентов, что она может заглушить наши с тобой стоны.

Он прижимался к Киту, а Кит терся о него с откровенным, бесстыдным и таким жгучим желанием, что Уилл не мог сдержать торжествующей улыбки: таков Кит бывал только с ним, и больше ни с кем.

Впрочем, и он, Уилл, Орфей, бывал таким — бесстыдным, буйным, жадным до ласк — только с одним. Только с ним, с ревнующим его к случайным прикосновениям случайных, ничего не значащих девушек — со своим Меркурием.

Как ты можешь ревновать меня, Кит, если знаешь, что я целиком твой, если ты видел меня вчера — там, у Топклиффа, если чувствовал вкус моих губ, если на рассвете тебе стягивало кожу той же смесью сажи и семени, что и мне?

— Не злись, — говорил он вслух, отвечая не на тот, заданный вопрос, а на другой, не заданный, но болезненным острием упирающийся в подреберье. — Никто и ничто не стоит между нами, и никогда не встанет, слышишь? Никогда больше.

Никто и ничто, мой Меркурий, моя любовь.

Никто. Ничто. Никогда больше.

А Кит вжимался в него: ягодицами, затылком, извивался, обвивая, прижимаясь так, чтобы никакого не оставалось между ними расстояния больше. И Уилл ласкал его, целовал нежную, будто у девушки, кожу у самого основания шеи, зарывался носом в волосы, все еще пахнущие зимой и розой и немного — ладаном из страшной комнаты Топклиффа, в которой они оба чуть не погибли, но спаслись чудесным образом. И чудеса продолжались: они все еще живы, и собираются жить столько, сколько им отмерено судьбой.

Он был глупцом тогда, в самом начале их знакомства, когда бежал сломя голову от Кита и от того, что представлялось ему страшным, грязным, греховным. А ведь ничего не было, никакой грязи, никакого греха, если только любить — любить по-настоящему, так, что готов пожертвовать жизнью за того, кого любишь, за друга, о котором грезил с ранней юности.

Но голос подавал другой друг. Дик, весь преисполненный сомнений и терзаний, томящийся от одного только слова Хенслоу, от самых неприятных предчувствий, пытался убедить Кита, что целоваться с ним на сцене не стоит. Он не хотел целоваться — и это было очевидно.

Уилл предоставил Киту отвечать, а сам нырнул под душную тьму одеяла, сползая ниже, к самым бедрам Кита.

Кровать немилосердно скрипела и визжала, будто грешник в аду.

— Не глупи, Дик, — мягко возразил Кит, с той же мягкостью, гибко и податливо, разворачиваясь, раскрываясь в руках Уилла, принимая то положение, которое позволило бы им быть еще ближе — ближе, чем когда было, ближе, чем прошлой ночью. Уилл думал, что целует его в шею, туда, где палач ударил бы топором, чтобы отсечь разум и жизнь, а на самом деле — целовал покрывающуюся зябкими мурашками обнаженную из-под содранной кожи душу. — Ты ведь актер, и, как и я, питаешься тем, что дает тебе орава бездельников, валящих на спектакль в театр. Какая разница, как было на самом деле? Всем плевать, и больше всего плевать мне… То, что было — навсегда сокрыто забвением. Никто из нас не вернется туда, и не повернет время вспять. Что было сделано, и что не было — того уже не изменить… там. Но сегодня, сейчас, все будет так, как я скажу. Так, как я скажу тем, кто станет меня слушать — так, как меня станут слушать… Я творю эту историю, Дик. Это — моя история, и я — мать его Саваоф над своими героями… И я леплю их из глины и своей крови, и делаю такими… такими, чтобы толпа орала от восторга, стоит им появиться на сцене…