T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

И тут он краем уха услышал то, что не должен был слышать никто другой. То, что не предназначалось для ушей Хенслоу — уж точно не в таком виде. То, что могло бы стать отличной находкой для раскрытия тайны в сюжете некоей пьесы — неужели ни один из племянников короля Ричарда не произнес бы фразы, самим чертом вырванной из-за зубов Дика Бербеджа в столь неподходящий момент?

Кит вздохнул снова — и, как ни в чем не бывало, подпер подбородок кулаком, наблюдая, как у Филиппа Хенслоу, циничного, повидавшего любое дерьмо, водящееся в Лондоне Филиппа Хенслоу медленно отвисает челюсть и глаза выкатываются из орбит, как будто он увидел призрака, зовущего его на тот свет.

Для них всех — отныне, — Ричард Топклифф плотью и кровью заменил всех подобных призраков, которыми любили пугать своих непослушных детей усталые мамаши с посеревшими от домашних забот лицами.

— Да, — кивнул Кит. — Я собирался поговорить с тобой об этом с глазу на глаз, но раз уж наш искренний Дик не утерпел, и решил поделиться своими тревогами во всеуслышанье…

«Будь Хенслоу, а не Бербедж, твоим папашей, Дик, — невольно подумал Кит, поднимаясь на сцену. — Он бы продал тебя после одной этой фразы — втрое дороже, вдесятеро быстрее. И ни одна морщинка бы не прибавилась на его усмешливой роже, так что радуйся, что здесь ты — всего лишь король Эдуард, и наибольшее, что тебе грозит в «Розе» — это бутафорская кочерга в заду».

Филипп Хенслоу разом забыл о том, что в стройном ряду актеров дырой от выпавшего зуба зияет место, где должен быть тот, кто сыграет этого чертова Гавестона. Он уже начал думать, что стоит, не мудрствуя лукаво, поручить ублюдку и содомиту играть ублюдка и содомита — и даже уготовил очередную ядовитую подначку для оболваненного придурка Бербеджа, только и знающего, что жаться по углам со своей шлюхой.

Но слово, полслова — и изменилось все.

Гавестон был забыт вместе со своими мальчиками, увитыми жемчугом и прикрывающими прелести оливковыми ветвями. У него еще будет время вернуться из Франции — будем считать, что его корабль просто застала буря, а море было полно скисшего молока.

— Пойдем-ка, пойдем… Потолкуем как следует у меня, где меньше лишних ушей. Что-то мне подсказывает, что рассказ затянется, — пробормотал Хенслоу, пропуская вперед мягко ступающего Марло — этого тоже хрен разберешь. Крысится на Шекспира, лыбится Бербеджу, и это все — когда так явно запахло жареным мясом и паленым волосом со Смитфилда.

Обернувшись к застывшим дружкам Кита, Хенслоу махнул рукой:

— А вы чего остолбенели? Вам нужно отдельное приглашение, с раскатыванием ковров под ноги и трубным гласом?

Дик понял свою ошибку в тот момент, когда слово, не слово даже, не имя, лишь начальный звук того имени, которое Дик предпочел бы не слышать никогда вовсе, сорвался с губ. И когда понял — покрылся холодным потом с головы до пят. Прикусил язык, но было поздно — все, буквально все, в этой проклятущей «Розе», кто только был в тот момент на сцене и в зале повернули к нему головы с одинаковым выражением. Дика это позабавило бы, если бы он мог еще, не утратил окончательно способности смеяться. Даже Уилл смотрел на него, широко открыв глаза, и в них — о, Дик четко это увидел! — были удивление и ужас, хотя Дик в тут не такую уж и далекую приснопамятную ночь, казалось, выложил им с Марло всю свою подноготную, рассказал обо всем, что происходило в Гейтхаусе без малейшей утайки. Так чему же тут удивляться? Тому, что не понравилось?

«Да, Уилл, я тоже прошел через это, — хотел сказать Дик, зачем-то вновь нахлобучивая парик на голову — не иначе, как в надежде спрятаться от слишком пристальных взглядов, летящих в него стрелами со всех сторон. Меня тоже принуждали, как тебя, и мне это вовсе не понравилось. Хотя, может быть, все дело в том, что мой мучитель был далеко не так молод и красив, как твой?»

Хотя что красивого в Марло, который стоял внизу и как ни в чем не бывало улыбался Дику, будто своему лучшему другу или любовнику, не дай бог, — Дик так и не понял. Однажды они с Кэт имели беседу на эту тему, и Кэт пыталась втолковать ему, впрочем, безуспешно. Почему буквально все женщины, кого встречал Дик, даже леди Френсис, все, как одна, вздыхали по этому содомиту? Все женщины и Уилл. Уилл и все женщины, даже Кэт, которая, впрочем, всегда добавляла: «Мастер Кит, конечно, красивый, но ты, душка, ты лучше всех. Ты для меня единственный!», — и улыбалась так при этом и целовала Дика так, что Дик верил ей — он и правда лучше, он — для нее единственный.

Дик тяжело вздохнул. Бедная девочка, совсем заклюют ее папаша с мамашей, и — главное — бог весть сколько придется теперь в бегах провести. Может вообще всю жизнь, и сколько той жизни осталось, может, еще и сбежать не получится вовсе…

Из тяжких размышлений его вывел голос Хенслоу, звучавший, не в пример всем другим оттенкам, продемонстрированным Дику этим днем, как-то подчеркнуто сухо и по-деловому.

Первая вспышка злости улеглась, Молох не получил никаких жертв, и теперь расползался черным едким дымом, голодно ворча. Уилл же — не найдя подходящих слов, что было не к лицу Орфею, нашел ладонью ладонь, и сжал, поворачивая вспять течение речи, за которое Кит хотел бы убить его на месте — и спасти на острие пасхальной недели, чтобы после убить еще раз.

Уилл водил вдоль линии на ладони большим пальцем — бездумно, как он теперь улыбался, как днем раньше он бросался навстречу сиренам, покидая тонущий корабль.

Вдруг оказалось, что у него были теплые руки, а у Кита — холодные, как у мертвеца.

— Эй, вы двое, — полуобернулся Хенслоу, хлопком занавеса подняв облачко пыли, и проворно, как старый моряк, начал взбираться по скрипучей лесенке на второй ярус. — Хоть сейчас не разводите эти свои драмы бурного правления и несчастливой кончины, а? И без вас хлопот по самые брови.

Кит отпустил руку Уилла первым — чтобы последовать вверх, оставляя выбор остаться или начать подъем следом.

— Я все же надеюсь, что до несчастливой кончины не дойдет, — ухмыльнулся он криво, мельком глянув на убитого горем будущих разлук и теперешней несдержанности Дика, чей парик был явно не по размеру, и потешно подскакивал на макушке. Ощутив на себе взгляд, Бербедж беспокойно натянул чужие волосы на уши, и тоже заскрипел по ступенькам, увязавшись за Уиллом. — Во всяком случае, я не желаю этого ни Дику, ни Уиллу.

Хенслоу провернул ключ в двери своей норы — он никогда не покидал ее, не заперев дверь. Доверять актерам мог лишь тот, кто сам не был актером — и у кого не водилось никаких денег.

— А мне бы хотелось, чтобы некогда жирные и свирепые медведи были последними, кто принес мне убыток, подыхая. Даже девчонок, вечно цепляющих какую-то дрянь, и после заражающих все и вся в округе, бывает жаль… Но в наше время, когда борделей в Лондоне больше, чем арен для травли, раздобыть сочную шлюху куда легче, чем выносливую зверюгу, способную выдержать несколько собачьих атак подряд.