T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

От веселья распирало грудь.

— А ты сам ли не Кит Марло? — вопрошала, накричавшись, молодая мамаша, качая своего все еще орущего, багрово-красного отпрыска с такой силой, что это начинало походить на тряску. Свободной рукой она все хватала Кита за рукав — пока Кит, работая локтями, пытался выбраться из толпы и заодно не оказаться раздавленным под грузом бочек с маринованной рыбой. Рыба воняла так, что, скрываясь от этого запаха, было впору попроситься в Пекло — к чертям, кочергам и Божьему промыслу.

— Я вот приду чтобы поглядеть на твою пьесу, слышишь? — не унималась женщина, и заглядывала в глаза с безумной улыбкой той, кто следующей фразой предложит не только свое присутствие в партере, но и себя — и заодно своего младенца. — Я очень хочу! Если ты будешь в театре, ты обязательно меня увидишь, обязательно!

Обернувшись, Кит убедился в том, что за ним собирается вторая толпа — и вскоре он смог бы одной-единственной проповедью надрать зад протестантскому пузану. Где-то позади с очередной повозки упала бочка, и рыбный смрад, должно быть, убил все живое, и Бога с Сатаной заодно.

— Берегись полета стрел, милашка, — подмигнул Кит своей неотступной поклоннице, и ускорил шаг.

Уилл посмотрел на возникшую чуть ли не у самого его носа девушку с безмерным удивлением.

— Простите, мисс, вы что-то сказали?

От его вежливого обращения девушка смешалась и залилась краской.

— Ваш нос, сэр… Может, вам льда приложить нужно, болит же очень? — И добавила. — Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?

Ее ловкие нежные пальцы мягко гладили Уилла по щеке, а замешательство в серых больших глазах и на всем усыпанном веснушкам округлом простодушном личике было таким искренним, что Уилл улыбнулся, хотя улыбаться было нечему. Он вспомнил.

— Нет, — Уилл, взяв Лиззи за руку, осторожно отвел ее в сторону, — уже почти не болит. Я подрался вчера в кабаке и получил по заслугам, — сказал он и подумал: вчера.

Все это: его собственное отчаяние, и столь же отчаянное безумие Кита, вечеринка в доме на Хог-Лейн, черная карета Топклиффа, увозящая Кита в неизвестность, он сам, лезущий по стене Гейтхауса на верную погибель, злость Топклиффа и злость их собственная, бурное примирение до самого рассвета и клятвы, клятвы, перемежаемые признаниями, — все это было только вчера.

А ведь ему казалось, что между вчера и сегодня пролегла вечность. И та же вечность, подобная черной зеркальной глади Стикса, пролегла между ними — вчерашними и сегодняшними. Стикс был пройден, преодолен с разбегу, как и положено — без возврата. Они оба, нет, теперь все трое, стали другими, и назад пути не существовало. Пусть даже Дик отчаянно отрицал эту очевидную истину — и отрицание это слышалось в снова ставшем высоковатым голосе, которым он говорил с Китти, в заломленных бровях и ссутуленной спине.

«Если бы ты знал, Дик, как на самом деле опасно то, во что мы ввязались, — думал Уилл, — ты бы бежал, не сомневаясь, прихватив свою белокурую Китти, бежал из «Театра», из Лондона, из Англии, даже не думая вернуться. И не факт, что бежал бы с нами, а не от нас, как можно дальше от нас с Китом, от двоих безумцев, в чьих сердцах вопреки всему расцветала любовь».

Китти не нужно даже было слов, достаточно взглянуть только на Дика — растерянного сгорбленного, побледневшего, чтобы понять: произошло что-то очень плохое, может даже непоправимое. И все же, услышав то, что ей поведал Дик, она зажала рот ладонью.

— … говорит, что Топклифф убьет всех нас сразу после Пасхи, всех: меня, Уилла, Марло… говорит, надо бежать, а я… Кэт, милая, я не знаю что делать… Как думаешь, может, это меня не коснется? Может… может, не стоит бегать… Я же играю пока Ричарда, он же заплатил!.. Сами же говорили: пока не отыграю все спектакли, он меня не тронет! А может… сбежим вместе, а? Куда-нибудь в Стратфорд, к сестре? Плотничать стану, — голос Дика дрогнул, соравашись.

«Вот и все, — подумала Китти, — вот и сходила замуж, побыла мужниной женой, хозяйкой дома».

Впрочем, глупая девка и есть глупая девка, только о себе и мысли! А ведь ее бедному Дику грозит страшная, смертельная опасность, а она вздумала горевать о своем! Какое замуж, когда тут живого человека могут разорвать собаками — ох, она и не такое слышала про тот страшный дом, в который Дика возили так часто в последнее время, так часто!

— Что ты, — обняла окаменевшие плечи своего так и не состоявшегося мужа, зашептала горячо, убедительно, хотя и сама не верила ни слову из того, что говорила. — Все правильно они решили — мастер Кит и мастер Уилл, сбежите, пересидите недельку, другую, может месяц, а потом Топклифф о вас и думать забудет! А там, даст бог, все образуется, слышишь, Дик. Ну, же? Булочек возьмешь в дорогу — ну?

Дик улыбнулся, неуверенно, кривовато, и Китти понял, что все-таки убедила.

Она приподняла руку, и погладила его по щеке. Нежно, трепетно даже — будто боялась спугнуть неприрученного зверя, или же разбить хрупкую оболочку видения. Хотя, о видениях — это, конечно, было слишком. Обычно лондонских шлюх было видно за милю — и уж что не было им свойственно даже по мимолетной причуде клиента, так это глубокомысленность.

Наблюдая, и не в силах отвести взгляд от происходящего на берегу сцены, или же на краю партерного моря, Кит только и мог ощущать, как горький, полынный ком, зародившись в горле, медленно приподнимается, чтобы отравить желчью привкус во рту. Казалось — от каждого пройденного узла улиц Бенксайда, от толп, от криков, от обычных уличных препирательств осталось одно — тухлый смрад кое-как соленой рыбы, червями повалившей из разверстого чрева сломанной бочки.

Кит прислонился плечом к перегородке нижнего ряда балконов. Уилл, его Уилл, его Орфей, еще утром готовый проливать слезы, еще ночью клявшийся в умопомрачении, сочинявший какую-то околесицу о холоде и невозможности согреться, теперь стоял, облокотившись на край сцены — так, чтобы удобно было нежиться под лучами солнца и бегучими пальчиками медно-рыжей девицы, щебетавшей прирученным соловьем. Девица была хороша — наклоняясь, чтобы дотронуться до разбитого носа своего любезного собеседника, она с простотой пасторальной деревенщины, или, как бы выразился Шекспир, златокудрой нимфы, колыхала увесистой грудью.

— Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?

Кит закусил губу и отвел взгляд, только теперь заметив поодаль ссутуленную спину Дика Бербеджа и мелькнувшие вскользь светлые пряди его так называемой невесты. Вот оно что — этого следовало ожидать. Лучше всего давать клятвы и читать заклинания ночью — ведь ночью все, от кожевенника до поэта, становятся немного безумными. А солнце — солнце, и солнечно-рыжие девушки, продающиеся за бесценок, придают разуму остроты и возвращают рассудок.