T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

Мистер Хэнслоу крыл ругательствами всех и вся, и смотреть на это, то и дело выглядывая вместе с Китти на сцену из-за тяжелого бархатного занавеса, было забавно. Как будто она снова возвратилась в детство, в ту счастливую пору, когда еще даже не помышляла, что есть на свете такой город — Лондон, и что в нем столько недобрых, а то и вовсе злых, людей. Вот как мистер Хенслоу — про него она тоже была наслышана. Вот уж в чей бордель точно никогда бы не хотела попасть. Да и в театр, родись она мужчиной, тоже. Шутка ли, вычитать такие деньжищи из жалования! Да ей бы пришлось за эти двадцать шиллингов не разгибаться несколько дней к ряду, и это еще хороших дней! А тут…

Правда, Белла не совсем понимала, в чем там было дело, от чего мистер Хенслоу злился так, что его, того и гляди, хватит удар: разве нельзя заменить одного актера другим? Ну, пускай бы мастер Слай играл этого… Гавестона, или даже позвать мастера Кемпа из «Театра» — вот смешно было бы. А уж как здорово! Лучше мастера Кемпа никто не плясал, это было всем, кто ходит в театры, известно.

Белла прыснула в кулак, толкнула локтем Китти — захотелось поделиться придуманной шуткой. Но случайно кинула взгляд в ту сторону, куда неотрывно смотрела подруга — там, ссутулив спину и спустив ноги со сцены, сидел мастер Дик, — и еле успела зажать себе рот рукой, чтобы не взвизгнуть от неожиданного открытия.

Возле мастера Дика, глядя на него снизу вверх, стоял мастер Уилл — вот ведь, правду, значит, говорили, что они друзья, каковых не сыскать. Мастер Уилл что-то горячо говорил мастеру Дику. А тот с каждым словом, что говорил мастер Уилл, делался все бледнее и несчастнее, а мастер Уилл хмурился все больше. Что же это, неужто ссорятся?

А тут и мастер Дик помог, замахал руками, подзывая свою невесту.

Чувствуя, как сердце заколотилось в груди, что пойманный птенчик, Белла схватила подругу за локоть:

— Китти, Китти, а это мастер Шекспир? Ух, страсть как люблю таких красавцев, как мастер Дик или мастер Уилл…

И осеклась, когда поняла, что мастер Уилл смотрит прямо на нее.

— Надо уходить, Дик.

Брови Дика страдальчески заломились, и он посмотрел на друга так отчаянно, что Уилл в который раз за день почувствовал острый укол совести: именно он втравил Дика в это. Втравил с самого начала, своей пьесой, не будь которой, возможно, Топклиффу никогда бы не пришла на ум мысль, что Дик может стать очередной его игрушкой. Втравил теперь еще и неосторожным, бездумным, безумным поступком, который сулил — и Уилл ни разу не обманывался в этом — ужасную смерть им всем. Не только ему самому — но и непременно Киту, и, конечно же, Дику — Топклифф не откажется отыграться и на нем тоже.

— Прямо сейчас, да? — спросил Дик упавшим голосом. — И никак нельзя отложить… до Пасхи, до понедельника?

Уилл помотал головой. Дик снова вздохнул, смял лежащий на коленях парик.

— Что же… пойду собираться.

Уилл снова схватил его за рукав, пригибая к себе, зашептал:

— Нет, не привлекай к себе внимания. Я видел, здесть Китти — пусть она соберет, что нужно и принесет сюда. Тебе нельзя появляться больше дома — так сказал Кит, а уж он-то знает наверняка.

Мистер Хенслоу очень удачно покинул сцену — как раз в тот момент, когда они с Китти пробирались за занавесом поближе к тому месту, где были мастер Дик с мастером Уиллом. А стоило им появиться — и мастер Дик сразу вскочил на ноги, увлек Китти подальше и о чем-то с ней заговорил, а Белла осталась наедине с мастером Уиллом — тот упер локти в доски с цены и смотрел невидящим взглядом куда-то мимо Беллы. Он был такой красивый, даже не смотря на синяк в пол-лица, наоборот, из-за этого синяка Белле только жальче его стало — такой красивый и несчастный, и ведь больно ему, наверняка! И Белла, подобрав юбки, присела, заглядывая ему в лицо, гладя по небритой щеке самыми кончиками пальцев — не осмеливаясь на иные вольности:

— Мастер Уилл, кто это вас так? Может, принести что-то? Льда или тряпицу?

И потому, что мастер Уилл по-прежнему смотрел, не понимая, добавила:

— Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?

Кто-то похабно, не по праздничной поре, заржал. Другие подхватили — и Кит задумался на мгновение, кого же с большим упоением ненавидят добрые протестанты: тех, кто не чтит их возлюбленного Господа, висящего на поперечине, или же других, кто чтит его слишком уж рьяно.

— А молодчик-то дело говорит! — гавкнули с дерева. — Неча тут разводить проповеди, можно подумать, перед светлым Воскресением уж и порадоваться нельзя! Когда ж радоваться, если не нынче — весна на дворе!

В дерево полетели камни и комья грязи — как обычно, в толпе нашлось кому и с кем спорить о божественных материях, вместо того, чтобы, к примеру, следить за прущей прямо по ногам скрипучей повозкой, успевшей в последний момент разогнать тех, кто толпился совсем позади. Ругань с извозчиком, невозмутимо чмокавшим на понурых лошадей, немного отвлекла добрых лондонцев от вопросов веры и неверия — ведь всем было известно, что внимание столичной толпы переменчиво.

Если бы у Кита спросили, на кой черт он вообще ввязался в этот спор, когда на кону находились три головы, пока что все еще прикрепленных к шеям, он бы ответил: потому что и его имя эти люди забудут так же, как имя Бога, если им не напоминать о существовании обоих.

— Ты кто такой, чтобы спорить с волей Божьей? — вскрикнул черно-белый проповедник, наконец, выискав его взглядом и выдернув из толпы повелительным жестом указующего перста. Полетела наземь аляповатая афиша грядущего, как Христос воскресший, «Эдуарда». Несколько десятков голов, как по команде, повернулись к Киту.

И он почувствовал, как кровь закипает у него в жилах — и бросается к скулам. Он снова был на сцене, всегда — на сцене, даже когда в макушку упиралось острие дамоклова меча, который держала за рукоять недрожащая рука, затянутая в тонкую черную кожу.

— А ты кто, чтобы утверждать, что нынче с утреца Бог решил поделиться своей волей с тобой?

Сзади тянулась следующая повозка — из тех, что без конца ползли через Бэнксайд к мосту, чтобы затем, после многих часов толкотни и того до зубовного скрежета медленного движения, что приводило порой к убийствам, перекинуться на противоположный берег. Толпа смешалась, кто-то швырнул горсть волглой земли, целясь Киту в голову, но попал в женщину, качавшую позади него ребенка.

Женский крик смешался с детским, смех — с бранью. Проповедник вопил еще что-то о повапленных гробах и кочергах, пытаясь увязать их в единую риторическую фигуру и брызгая слюной из разинутого рта. Второй ком земли оказался на поверку камнем — и шлепнулся Киту прямо под ноги.