Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

– А клир! Половина во грехе живет – ух, доберусь я до всех этих экономок да племянниц… – продолжал епископ. – Детей с ними приживают… Хотя половина всех окрещенных и месяца не живут. Да и вообще мрут как мухи – голод.

– Крестьяне мрут, а господа что же? – нахмурился Клод.

– Господа все в Париже, – ответил Ларошпозье. – На земельную ренту не прожить, все служат. Я, например, существую на то, что мне присылает брат-лейтенант, потому что всех доходов от земли еле хватает матушке на прожитье. А приходских денег – кот наплакал.

– Голод, грязь, глупость! – припечатал епископ и задернул суконную шторку.

После Пюираво ветер переменился – пахнуло трясиной. Задолго до моста через Севр-Ньортез знаменитая Триезская топь уже заявляла о себе запахом тухлой рыбы. Представив себе арпаны и арпаны болотной жижи, сквозь которые еле ползет речка, чтобы добраться до моря – Арман едва не передумал туда ехать.

– Почему ты поселился именно у залива? – поинтересовался Ларошпозье. – На севере хоть лес есть.

– Отцу удалось купить землю именно тут, – пояснил Клод. – Ему принципиально стать землевладельцем именно в той провинции, где родился.

Однако по прибытии все оказалось не так плохо. К двухэтажному каменному дому с двумя боковыми крыльями, словно обнимающими пологий холм, вела обсаженная боярышником подъездная аллея. Яркие заросли украшали и внутренний двор, с замерзшим прудом и белой беседкой, от которой в обе стороны отходили шпалеры, увитые виноградной лозой.

Привыкший к донжонам, рвам и подъемным мостам в резиденциях сеньоров, Арман с удовольствием изучал мирную обитель.

– А если война? – поинтересовался он все-таки. – Здесь негде укрыться.

– Поступлю как все вассалы – буду просить убежища у сюзерена, – улыбнулся Клод. – Пустишь к себе?

– Ох, Клод… – Арман подумал, что при всех недостатках епископской резиденции она вполне может выдержать осаду – цилиндрическая башня, прилепившаяся рядом с колокольней, испокон веку служила убежищем главе епархии. Но за последние двадцать пять лет ни разу не использовалась по прямому назначению за неимением главы. Вообразив отца Шелю, с кашлем льющего кипящую смолу на головы осаждающей армии, Арман почувствовал укол совести.

– Моя супруга Мари.

Молодая женщина присела в реверансе, целуя аметист на его руке. Обозрев налитые плечи и приподнятый корсажем бюст, он оказался не готов к зрелищу ее губ – свежих, тугих, как розовый бутон, сложенных в приветливую улыбку. Стараясь скрыть ошеломление, он легко коснулся ее пушистых светлых волос в благословляющем жесте, отчего стало еще хуже.

– Мне кажется, мы уже встречались? – в самом деле, в звуках ли ее низкого теплого голоса, в прищуре ли голубых глаз – ему почудилось нечто знакомое.

– В самом деле? – тон разговор стремительно приобретал галантность – от которой он уже отвык за полтора года в болотах. – Я уверен в своей памяти настолько, чтобы утверждать – я не в силах был бы забыть столь богоугодное зрелище.

– Вы все-таки пошли по духовной стезе – хоть и не в качестве иезуита, – прищурилась она, и Армана осенило.

– Мари де Бражелон!

– Маркиз де Шийу… – улыбнулась она, и Арману потребовалась вся римская выучка, чтобы не покраснеть.

– Клод, я имел честь быть представленным твоей супруге, когда в первый раз ехал в Наварру, – повернулся Арман к другу. – Если не ошибаюсь, мадемуазель Мари и мадемуазель Барбара тогда следовали в монастырь Фонтевро.

– Я писал тебе, что собираюсь жениться на мадемуазель де Бражелон, – напомнил Клод.

– Я не думал, что твоя невеста – из парижских де Бражелонов, – развел руками Арман. – Ты писал, что твоя избранница – из Пуату.

– Я действительно из Пуату – с тех пор как моя матушка второй раз вышла замуж и обосновалась в Пуатье, – смех заискрился в ее глазах, когда Ларошпозье наконец-то закрыл рот и поклонился. – Клод, представь же меня своему другу.

– Поль Ларошпозье, остиарий Люсонской епархии.

– Остиарий? Звучит весьма загадочно, – улыбается Мари, и Ларошпозье, захлебываясь, объясняет ей суть обязанностей остиария в приходе.

На встревоженного Дебурне Арман старается не смотреть, уповая, что тревога старика целиком и полностью вызвана состоянием здоровья его подопечного, а не заботами, например, о его нравственности и сомнениям в верности обетам. Обету целомудрия, если быть точным.

За ужином – превосходные пулярка, спаржа, угорь в меду, мидии под белым соусом, меренги и засахаренные сливы – речь предсказуемо заходит о годах учебы в Наварре.

– И тут Поль кусает подушку и жует перья!

– И тут я хватаюсь за голову – а берета нет!

– И тут они возвращаются с мешком яблок!

После ужина хозяин дома предлагает сварить гипокрас – вспомнить Сорбонну. Получив восторженное согласие, он отправляется в кухню за пряностями. Ларошпозье энергично орудует кочергой, поддавая жара, а Мари вновь завладевает разговором.

– А как же ваш второй брат? Тот, что должен был стать епископом? С ним все… хорошо? – ее лицо выражает целую гамму чувств – и готовность обрадоваться при хорошем известии, и огорчиться – при плохом. Готовность дрожит в глазах, собирается легчайшими тенями на гладком лбу – словно цветок на ветру – в каждом отгибаемом лепестке свой оттенок…

– Мой брат Альфонс постригся в монахи-картезианцы. Так что епископская митра досталась мне.

– О, у картезианцев такой суровый устав… – она хмурится, надув розовые губы. – Когда Господь призывает – надо повиноваться полностью.

Обезоруженный упоминанием о Господе, он тоже отваживается на вопрос:

– А ваша сестра Барбара – она в добром здравии?

– О, в полном! – смеется она. – Мы вышли замуж одновременно. Она подарила своему мужу – барону Розне – уже двух дочерей и снова на сносях.

Вопрос оказался отнюдь не безопасным. Потупившись, Мари разглаживает на коленях подол бледно-голубого шелкового платья, расправляет белоснежное кружево на корсаже – пока он, опять борясь со смущением, осмысливает факт бездетности ее трехлетнего брака и всего, что неизбежно приходит ему в голову в этой связи.

К счастью, возвращается Клод – с имбирем, корицей и гвоздикой.

Гипокрас, пряный и сладкий, вернул Арману спокойствие. Но продлилось оно, к несчастью, недолго – ровно до той минуты, как Мари взяла в руки лютню. Ее белые пальчики неторопливо подкручивали лады, потом пробежались по струнам. Извлеченное тремоло – полное, сладкозвучное – опять зацепило что-то в груди епископа Люсонского. Он мог только смотреть на прекрасную женщину и внимать всем известной балладе «Зеленые рукава» – хотя больше всего ему хотелось встать с мягкого кресла, выйти из теплой, парадно обставленной залы и удалиться куда-нибудь в Триезскую топь – лишь бы подальше от побуждений, слишком рано, как выяснилось, сочтенных навсегда преодоленными, отпетыми и похороненными…