Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Это клубок черной шерсти, выскочивший из рук Мари. Она вскакивает, но он уже поймал клубок и подает ей.

Не поднимая головы, она протягивает руку. Но не берет клубок, а хватает его за запястье. Он в недоумении пытается отстраниться – стоя вплотную к нему, она поводит плечом, пуховая шаль ползет вниз, обнажая плечи и грудь – что вздымается подобно прибою. Он не в силах шевельнуться, стоит и смотрит ей в вырез, чувствуя, как горит рука – словно он сунул ее в огонь. Жар охватывает все его тело – пылает голова, пылает в паху. Быстрым грациозным движением она разворачивает бедра так, что они соприкасаются с его – он пропал, пропал! Нет никаких сил сопротивляться ожившей картине из его сна, отстраниться и бежать от горячего, тугого, благоухающего бутона ее губ – сейчас она его поцелует.

Если разум – это король, а желания – это мятежный народ, как епископ Люсонский провозгласил в своей знаменитой проповеди, то сейчас он находится в шаге от свержения монархии.

Ему плевать на обеты, плевать на репутацию – свою и ее, плевать на гордость, которая в немалой степени зиждется на неукоснительном соблюдении целибата – он пылает. И сейчас сгорит.

Но… Клод. Большие карие глаза с загнутыми ресницами – «коровьи», как дразнились в Наварре, – полные слез? Растерянность, боль, смятение друга? Он не может. Не может предать Клода.

Он отшатывается, покидает, пренебрегает, отказывается. Отказывается от ее тепла, от рая, от наслаждения. Боль столь сильна, что он плачет. Крупные слезы катятся из его глаз, капают на их до сих пор соединенные руки.

Она вскидывает глаза – там темная, грозная буря. Лицо неподвижно. Не дрогнув ни одним мускулом, она отпускает его запястье и делает шаг назад, к креслу.

Он падает в свое. Ныряет в спасительные бумаги, но не может понять ни слова. Почерк у мальчишки Шарпантье, конечно, не ах, но это совсем уже какая-то арабская вязь.

– Вина, ваша милость? – улыбается ему вернувшаяся служанка. Он молча подставляет бокал.

Вино не в силах унять ни смятения, ни боли. В виски колотится кровь, вокруг черепа словно сжимается огненное кольцо – медленно, но неумолимо.

Под веками вспыхивает белый огонь – раз, другой, третий – затем тьма уверенно обнимает его.

– Женевьева! Скорей сюда! Дебурне! Дебурне! – кричит Мари. – Его преосвященству плохо!

Арман несколько раз приходит в себя – только чтобы увидеть хмурое лицо Дебурне и испуганное – Мари, и простонать: «Больно».

– Дебурне, кажется, повязка уже нагрелась, – говорит Мари, протягивая новый кусок полотна, вымоченный в ледяной воде. Менять повязки приходится каждый час – иначе Арман хватается за виски и стонет. Мари удается уговорить Дебурне принять помощь и доверить хозяина ей и Женевьеве.

– Давненько у него не было припадков, – осторожно придерживая голову хозяина, Дебурне вливает ему в рот воду пополам с вином – для подкрепления сил. – В детстве-то – чуть не каждый месяц. А сейчас редко, да и не буйствует. И молчит, что удивительно.

– А раньше не молчал?

– Раньше все молитвы читал. Или стихи. Иной раз заслушаешься – так складно, красиво… Я как-то раз повторить попросил – так ничего не помнит. Ни что говорит, ни что творит в беспамятстве.

– Совсем-совсем ничего? – деловито спрашивает Мари, поправляя больному подушку.

– Совершенно! – Дебурне удрученно разводит руками. – Да Бог с ней, с памятью – лишь бы бегать не начал – может и до леса добраться. Или до болота, – предупреждает Дебурне. – Если вдруг что – вы уж будите меня, а то не сыщешь потом. Если не проснусь, так вы уж не жалейте – по щеке ударьте или облейте водой. Сплю я больно крепко…

– Разбужу, – словно чем-то очень обрадованная, Мари кивает, стягивая на груди платок. – Как жаль, что некому отворить кровь – ближайший лекарь в Люсоне.

– Да не больно-то это помогает, – морщится Дебурне. – Кровь на руке отворяют, а болит-то голова. Какая связь?

Постоялый двор «Святой Фиакр» не был приятным местом. Слишком свежа была память о немецких, итальянских, албанских, испанских и швейцарских наемниках. Старшая дочь трактирщика Изабель сошла с ума, пройдя сквозь роту немецких рейтаров, выбивших ворота в день Всех Святых двадцать лет назад. Младшая сбежала с каким-то монахом-францисканцем, старший сын погиб при осаде Пуатье Генрихом IV, а двое младших – подались в Лигу, к герцогу Меркеру, да так и сгинули.

Оставшиеся две дочери усердно трудились, подметая комнаты, стирая постояльцам белье и чистя сапоги. Папаша Пулен выдал одну за Себастьена из Шаррона и сразу после сказал, что может теперь спокойно помереть. Однако на тот свет не спешил, с утра до ночи снуя по двору на своих полутора ногах – левой по колено он лишился при попытке защитить Изабель – капитан рейтаров отсек ему ногу палашом. Мамаша Пулен не отходила от плиты – в горшках что-то варилось, парилось и тушилось, невзирая на дни недели, посты и неурожаи.

Про трактирщика говорили, что по нему плачет веревка, подозревая в тягчайшем грехе – охоте на господскую дичь. Не раз и не два, увидев распяленные за амбаром шкурки, со смешком выдаваемые за крысиные, проезжающие сулили папаше Пулену смерть на виселице, коли дознается судья.

Однако судья не дознавался – потому что, будучи повешенным, папаша Пулен не смог бы держать трактир, а других охотников заниматься столь опасным ремеслом в округе больше не было. Так что кролик в горшке в разгар Великого поста, кров контрабандистам из Ла-Рошели и разбойникам, которые нет-нет да объявлялись в Пуату, – не смущали отважных путников. Была бы крыша над головой да огонь в очаге. А уж стряпня мамаши Пулен и вовсе примиряла со «Святым Фиакром».

На постоялом дворе можно было встретить самую разношерстную публику, но сегодняшнее общество, казалось, задалось целью сравняться с парижским. «На Новом мосту в любое время дня и ночи можно встретить шлюху, монаха и белую лошадь», – вспомнил Клод столичное присловье. Что ж, в конюшню он не заглядывал, но шлюха и черный монах были тут как тут. Последний не поднял глаз, молча отряхивая от чешуи рукав рясы – мадам Пулен, поставив у камина пахнущую тиной корзину, чистила карасей. Да так усердно, что весь бок монаха был в чешуйках.

Нежелание божьего слуги сменить дислокацию тоже было понятно – короткий стол у входа заняла компания крестьян, предводительствуемая обсыпанным мукой мельником, а за длинным обосновались комедианты.

Когда-то в Париже Клод вместе с отцом видел представление итальянской труппы в честь женитьбы короля на флорентийской принцессе. Ему понравились ужимки и прыжки комедиантов, пусть содержание пьески было не совсем ему понятно, да и итальянского он тогда не знал. Но черные кожаные маски на пол-лица, яркие костюмы из шелковых лоскутьев, музыка, красивые сильные голоса и ловкость, с которой артисты кувыркались, делали сальто, танцевали на ходулях, пленили мальчика.