Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Она благословляла их число – корону не наденешь на все головы сразу, пусть матери строят интриги, вербуют сторонников – она находилась выше всего этого. Среди малышей-бастардов Вандомов и Бофоров ее собственные сыновья Луи, Николя и Гастон воспитывались как повелители среди вассалов.

И в количестве любовниц короля тоже был для нее залог спокойствия – любую через миг заменяла новая, никакая самая сильная страсть не гарантировала длительной привязанности.

Она быстро поняла, что и прошлые, и настоящие любовницы мужа – суть ее союзницы, а не враги: друг друга женщины ненавидели куда сильнее, чем ее – законную супругу, до которой им было не дотянуться.

– Слушаюсь, моя королева, – Леонора положила карту с дамой и золотым диском в центр покрытого парчой стола. – Словно ваш портрет…

Леонора ей льстила: когда-то, юной девушкой, лелеемой в Палаццо Веккьо, среди фресок Микеланджело, Леонардо и Гирландайо, шелковых обоев и драгоценной мебели – она действительно была похожа на Королеву Дисков в колоде Таро. Белолицая, золотоволосая, гибкая, с томным взглядом голубых глаз… А сейчас, после шести родов, на лице проступили пятна, щеки приобрели несмываемый кирпичный румянец, а голова – седину, к счастью, в светлых волосах почти незаметную.

Вот у Леоноры в ее черной гриве виден каждый седой волос. Из-за этого Леонора кажется старушкой – с ее темным цветом лица и морщинами на верхней губе. Хотя они ровесницы: родились в мае семьдесят пятого, сосали одну грудь. Молочная сестра была единственной подругой Марии Медичи в бытность ее принцессой, затем женой короля Генриха IV, и вот теперь – его вдовой.

– Это вам для креста, – поперек первой карты ложится вторая, рубашкой вверх – золотые розы на багряном поле – превосходная работа. Эти карты – одна из самых больших драгоценностей в приданом Марии Медичи: каждая покрыта сусальным золотом, тиснением, а сверху расписана художниками в лучшей мастерской Флоренции.

Они принадлежали еще ее матери, но Иоанна Австрийская не любила гадать. Ее мать… О ней у Марии остались смутные воспоминания – светлые волосы, тихий голос… Прекрасные бледные руки… Все говорили, что Мария похожа на нее – ничего общего с черноволосым черноглазым отцом.

От мысли об отце настроение портится, и Мария торопит Леонору со следующей картой.

– Это вам для покрова, – женщины вскрикивают: Сила! Женщина разрывает пасть льва! Черная мантия – словно траурное платье королевы. Женщины переглядываются: глаза Леоноры сверкают, на лбу расцветают три синие жилки, идущие венчиком от надбровий к линии роста волос. Гадалка прижимает палец к губам.

– Это вам для опоры…

На белом коне, покрытом красным чепраком, восседает пригожий рыцарь с чашей в руке. Рыцарь – мужчина, которому уже исполнилось тридцать. Чаша – символ духовного лица.

Сердце трепещет в груди королевы: Арману дю Плесси де Ришелье, епископу Люсонскому – тридцать лет, и он недвусмысленно заявил, что готов принести любые доказательства своей преданности ее величеству.

Она запомнила его еще с прошлого года, с закрытия Генеральных Штатов: он произносил заключительную речь. Просто ритуал, все уже решилось, все получили свое и готовились уползти в норы, переваривая добычу. От Генеральных Штатов королеве надо было одно – чтобы депутаты подтвердили ее регентство. Чтобы выбрали ее и Людовика, а не принца Конде. Конде, кузен покойного короля, немедленно поднял знамя мятежа, угрожая признать второй брак Генриха IV недействительным, а Людовика – бастардом.

Для этого она готова была созвать не то что Генеральные Штаты – хоть мертвецов с кладбища Невинных. Гранды хотели денег, герцог Эпернон чуть не устроил братскую могилу в зале третьего сословия, духовенство требовало искоренить протестантскую ересь. Депутат из судейских на коленях просил у нее и напуганного мальчика-короля снизить подати, чтобы крестьяне не умирали голодной смертью. Она обещала, клялась, несколько раз прослезилась – делала все, чтобы все успокоились и не мешали отсчитывать деньги для тех, кто действительно что-то решал.

Принц Конде, Гизы, Бельгард, Эпернон, Майен, Буйон, Невер получили тогда несколько миллионов звонкой монетой. Сюлли, такой надменный и грубый при жизни своего друга-короля, молча подписывал приказы, не смея ни слова сказать против опустошения казны, бережно пополняемой в течение двенадцати предыдущих лет. Если золотом можно купить мир и спокойствие – пусть будет так. Да благословит Господь два сосца, питающие Францию – земледелие и скотоводство!

Теперь зерно, мясо и молоко, обращенные в золото, плоды трудов всего народа, распихивали по своим карманам вельможи – в обмен на лояльность.

В самых страшных снах она видела не убитого Генриха, не бедняжку Филиппино, не отца – а своего сына Луи. Короля Людовика XIII. С которого принц Конде снимает корону и надевает на свою подлую голову.

На закрытии Генеральных Штатов она наконец-то смогла выдохнуть и даже заслушалась глубоким голосом молодого епископа, простиравшего к ней руки в заверении глубочайшей преданности – и французского духовенства, и своей личной.

В преданности духовенства она не сомневалась – после того, как покойный Генрих, по сути, ограничил власть Папы Римского, а она поклялась поддерживать все начинания короля, епископам нет причин для недовольства.

Что же до личной преданности… В глазах мсье Люсона горел огонек вполне понятный – уж не ей-то слушать о бескорыстии: этой иллюзии она лишилась еще в детстве. Он нее хотели покровительства, денег, доходного места, часто – и ее саму в придачу. С нее можно было писать Венеру – именно такой тип женщин тиражировался в мастерских модных художников: пышное белое тело, широкая спина, большая грудь, мощные бедра, золотые волнистые волосы, голубые глаза. Ей не привыкать было во взглядах мужчин, в том числе духовного сословия, видеть похоть и вожделение, нехотя сдерживаемые уважением к супруге монарха.

Ей показалось, что в глазах оратора горело пламя какого-то более возвышенного чувства – и разрешила себе минутку помечтать об алых губах и густых волосах молодого прелата. Минуту, не больше – слишком незначительной фигурой был мсье Люсон в игре, решающей судьбу династии. Эту речь ему разрешили произнести за то, что он кого-то все время мирил: то третье сословие со вторым, то второе с первым – ничего важного. Когда Эпернон, рассвирепев, чуть не изрубил третью палату, никто и не пикнул, пришлось ей самой уговаривать этого дракона сменить гнев на милость.

После роспуска Генеральных Штатов епископ Люсонский не успокаивался и продолжал штурмовать ее приемную. У него оказались отличные рекомендации – он написал две чрезвычайно ученые книги, имел славу прекрасного оратора, громящего в пух и прах протестантов своем захолустье, о нем лестно отзывались и ее духовный наставник Берюль, и отец Жозеф, вызывавший в ней трепет, – разумеется, своим духовным авторитетом.