Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Свист сутаны по дорожке – мимо него, притаившегося под яблоней…

Лувр, крыльцо, шиповник… Желтые глаза…

Черный силуэт в огненной вспышке… Занесенный кинжал…

Запекшаяся кровь на светлом затылке, обезображенном глубокой вмятиной, запах крови и чего-то тошнотворного…

Чашка вываливается из его ослабевших рук, летит вниз, раскалывается. Он падает на колени и слепо шарит рукой над осколками – в голове бьется: пропал… Пропал…

Он тонет, тонет, тонет, и кто спасет его?

Рука наталкивается на ее руку.

Хватается.

Рука сильная, теплая и дружеская.

Большое, теплое, сильное тело рядом – он кидается за защитой – укрыться в объятиях, спрятаться. Спастись.

Слиться, связаться, соединиться, совокупиться – порыв не требует объяснений, все понятно, ожидаемо, чаемо, желанно. Правильно. Естественно.

Традиция, обычай, закон – не прогонят, не опозорят, не сожгут.

Он прячется все глубже, все неистовей, подчинив своей воле ее крупное мощное тело, они движутся в едином ритме, он – спасаясь, она – спасая, задыхаясь и втискиваясь друг в друга, как голодные впиваются в хлебный ломоть, а жаждущие – пьют, два тела обретают друг в друге отчаянно необходимое сейчас – как жизнь, как воздух!

Спасен!

Мощная волна накрывает его с головой – перед глазами темнеет, дыхание не поспевает за несущимся за грань сердцем – каждая частица его тела умирает и воскресает заново. Наслаждение взрывается огромным багровым шаром, опять можно дышать. Можно жить.

Они одновременно достигают пика своего стремления, превратив две цели в общую, на краткий миг став единым целым – как только возможно меж двумя людьми.

Сознание возвращается к ним тоже одновременно. Обнаружив себя лежащими на ковре друг у друга в объятиях, она – с поднятыми юбками и уничтоженной прической, он – меж ее жирных белых ног, с задранной сутаной, с залитым слезами лицом, – оба испускают стон. А потом смеются.

Ее смех стихает первым, сменяясь сытой, довольной улыбкой.

– Арман… – рука на его затылке, ласкает, перебирает густые волосы, притягивает для поцелуя. – Арман… Perfetto … Не ожидала от вас такого неистовства.

Он гладит полную ногу, с радостью осознав, что самое трудное позади – он справился, и справился блестяще! С сожалением покидает теплую безопасность.

– Ваше величество, – глядя ей в глаза, ловит руку и целует в центр ладони, – я счастливейший из смертных. Невозможно найти слова, чтобы передать всю вашу красоту, которой я недостоин – так же, как Актеон, увидевший Диану…

– Ну, не больно-то много вы увидели, – подняла бровь женщина. – Познакомились только с нижней частью.

– В том здании, где красивы колонны, не менее хороши должны быть фризы и архитравы, – произносит он фразу из арсенала Анри Ногаре, обхватывая ладонью ее колено и медленно ведя вверх, – а роскошные капители изящно вылеплены и отполированы до блеска…

– Какое красноречие. Помогите мне подняться. Жеребец.

Чтобы принять вертикальное положение, ему приходиться опереться о стол: голова кружится. Он помогает ей встать и целует руку еще раз – почтительно.

Она понимает намек и отходит к зеркалу, собирая растрепавшиеся волосы.

– Вы не любите шоколад? – кивает она на разбитую чашку с успевшим застыть содержимым, выплеснувшимся на блюдце.

– Мне не нравится запах, – отвечает он безмятежно. – Не думаю, что смогу когда-нибудь к нему привыкнуть.

– Ваше величество, – голос канцлера Виллеруа дрожал и прерывался – то ли от чувств, то ли от возраста. – До сих пор мы управляли посредством финансов и хитрости. И то, и другое ныне исчерпано.

Епископ Люсонский тонко улыбнулся, но промолчал, ожидая реакции королевы. Совет подходил к концу, а решения, что делать с Конде, министры так и не предложили. У Виллеруа тряслась бородка, Силлери, казалось, спит с открытыми глазами, а Жаннин уже добрые четверть часа изучал письмо Конде, трепетавшее в его покрытой коричневыми пятнами руке. Чего еще ждать – кабинет министров на троих насчитывал больше двухсот лет.

– Мы не сомневаемся, что на следующем заседании получим достаточную и наилучшую помощь, господа, – мягко улыбнулась Мария Медичи министрам, тщательно избегая взгляда епископа Люсонского. – Всю ту помощь, какой мы могли бы располагать для того, чтобы дела завершились успехом.

После заседания министры отправились по домам, королева поднялась в свои покои, а епископ Люсонский проследовал в кабинет Леоноры Галигаи на антресолях. Раскланявшись с Элианом Монтальто – пожилым евреем-астрологом, которого Леонора прятала у себя в покоях ради составления гороскопа Людовика, епископ прошел в смежную с кабинетом спальню. Просунув руку за гобелен с Юдифью и Олоферном, он постучал в потайную дверь.

Дверца беззвучно распахнулась, и перед ним предстала Галигаи – в полутьме ее лицо казалось черным и блестело.

– Вы умывались кровью? – учтиво кланяясь, осведомился епископ. – Святая вода больше не помогает?

– Ах, доживете до моих лет – будете мазаться чем угодно, лишь бы унять мигрень… – простонала Леонора. – Это просто курица. Черная курица. Проходите, она уже ждет.

«Она» – разумеется, королева, а не курица – действительно пришла первой, как и всегда.

И теперь в нетерпении мерила тяжелыми шагами небольшую комнату, кровать в центре которой не оставляла никаких сомнений в предназначении помещения. Пылающий камин, обтянутые красным штофом стены, бутылка бордо и блюдо с виноградом, похищение сабинянок кисти Рубенса – все взывало к плотским утехам. Но Мария Медичи хмурилась и сжимала губы, обдумывая итоги сегодняшнего заседания кабинета министров – которые все больше походили на богослужения, ибо кроме упований на Всевышнего, там не звучало никаких здравых предложений.

Неужели Барбен прав и кабинет пора менять? Конде только этого и ждет – какого-нибудь ее решения, чтобы напасть – сначала с критикой, а потом и с войском, которое наберет на те полтора миллиона, что откусил в последний раз. Один потомок Людовика Святого затаился в Бурже, а другой в Лувре: ее сыну Людовику через четыре месяца исполнится пятнадцать. Уже два года он совершеннолетний. Пока сын не лезет ни во что, кроме охоты, но в стране достаточно желающих править от его имени. Это, конечно, не Люинь. Королева усмехнулась. Этот незатейливый господин неспособен на поступок больший, чем охрана ночного сна Людовика. Но в сыне она сомневалась – так ли он забит, ничтожен и лишен амбиций, чтобы противостоять любому честолюбцу, возникшему на его орбите?

– Арман, я поговорю с Людовиком сегодня же вечером, – выпалила она, повернувшись на еле слышный шелест бархатных занавесей, – ходил епископ бесшумно, как кошка.