Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

– Да, ваше величество, – он припал к ее руке – сначала как верноподданный, потом – как возлюбленный – перевернув и целуя раскрытую ладонь. – О Люине?

– Дался вам этот тупица Люинь. Не будет Люиня – будет кто-нибудь другой. Хотя вы правы, Арман: надо потребовать от его величества расстаться с Люинем. Если он и тут проявит покорность, то я могу быть спокойна. Какое-то время.

– И сменить кабинет, – от взгляда коленопреклоненного епископа могло растаять и не такое пылкое, как у королевы, сердце. Она таяла и текла – уже были мокры юбки, впрочем, тут же оказавшиеся на полу вместе с платьем, корсетом, сутаной, дублетом, рубашкой, штанами, бельем и двумя парами чулок.

Кровать заскрипела. Сначала тихо и вежливо сетуя, потом перейдя на ворчливый речитатив, потом повысив голос до визга, возмущаясь попытками раскачать ее, сломать и отправить в галоп по ковру, повинуясь движениям сцепившейся на ней пары.

Словно услышав этот скрип, в дальних покоях Лувра ударил в стену кулаком бледный юноша, задохнувшись от гнева:

– Люинь, я не больше не могу! Я не выдержу! Когда меня каждое утро секут, когда мне не дают денег, когда каждого придворного, кто осмелится ко мне подойти, клеймят, как зачумленного – я терплю: она моя мать. Но этот выскочка – я ненавижу его! Мне кажется, ненависть копится во мне – вот тут, Люинь, – король стукнул себя в грудь, – и когда-нибудь взорвется.

– Вот здесь, сир? – Люинь приблизился и положил широкую загорелую ладонь на грудь короля.

Людовик не ответил, лишь прижал ее своей. Дышать и впрямь стало легче.

– Что бы я без тебя делал, Люинь, – тряхнул он локонами. – Боюсь, что она отошлет тебя.

– И что вы сделаете, сир? – спросил сокольничий, стесненно поводя широкими плечами: в тридцать семь лет возвращаться в родной Прованс ему совсем не улыбалось.

– Что сделаю? – вскинулся Людовик, затем взгляд его упал на семейный портрет. Покойный отец, мать с довольной сытой улыбкой, между ними он – длинноногий кудрявый мальчик, его сестры – Изабелла, Кристина и крошка Генриетта-Мария, и братья – Николя и Гастон. Гастону сейчас восемь, и он материн любимчик, бедняжка Николя скончался от оспы четыре года назад, Изабель замужем за испанским дофином, Кристину сватают за герцога Савойского, Генриетта-Мария учится читать… Гастону восемь.

– Н-н-ничего. Н-ничего я не сделаю, Люинь.

Он сдержал свое слово: ни когда всхлипывающая королева жаловалась на нелепые слухи, порочащие ее честь, ни когда защищала Кончини, ни когда сообщила о намерении сложить бразды правления и передать власть в руки ему, королю, ни когда упомянула, что хочет купить княжество Миранделло, чтобы там, в родной Италии, тихо доживать свой век, – Людовик ни словом, ни движением не вышел из роли покорного сына.

Он даже думать старался исключительно в дубль словам, неловко слетавших с его заикающихся уст: ну что вы, матушка. Не уезжайте, матушка. Как вам будет угодно, матушка. Все, что вам будет угодно, матушка. Только не уезжайте. Все восхищены мудростью вашего правления и говорят только подобающие слова. Н-не уезжайте, м-матушка!

На последней фразе он всхлипнул. Попытался унять слезы, но они текли и текли из глаз, из носа – как у маленького мальчика.

Королева издала трубный всхлип и прижала сына к своей груди – впервые за последние шесть лет. Шесть лет и десять дней – он считал.

Если бы при этой сцене присутствовал епископ Люсонский, чей пылающий взгляд по-настоящему пугал Людовика, возможно, он бы усомнился в искренности актера. Но кроме безмолвного и напуганного Люиня, жмущегося к стенке на всем протяжении визита, никто не слышал разговора матери и сына.

– Вот и все, сир, а вы боялись, – после визита королевы Люинь заметно повеселел.

– Ты ничего не понимаешь, – вяло отмахнулся Людовик. – Поедем завтра на тетеревиный ток.

– Ну вот и все, ваше величество, а вы боялись, – облизнулся Барбен. – Можем приступать.

Арман разглядывал круглоголового, как сова, маленького Барбена, потирающего руки жестом человека, чьи заветные мечты наконец сбылись, и раздумывал: не поздно ли получить желанное в пятьдесят лет? Он знал, что Барбен тоже подобрался к королеве через Леонору. Сначала был приказчиком у банкиров Гонди, а после знакомства с Галигаи – страшно представить, каких денег это стоило! – получил право работать по откупам, затем стал армейским поставщиком, потом интендантом королевы… И вот готовится занять пост канцлера Франции.

– Клянусь головой Святого Дени, разгоните этих tutti barboni * ко всем двуглавым ехиднам! – подкрутил усы Кончини. – Давно пора!

– Пусть дю Вер сегодня же приносит присягу. Начнем с юстиции. Потом Жаннин, финансы, – его замените вы сами, Барбен. Потом Клод Манго на место Виллеруа, – королева размашисто расписалась и ласково поглядела на Армана. – А вас, епископ, мы назначаем государственным советником. С жалованьем в шесть тысяч ливров.

Арман возликовал – жалованье, хоть и небольшое, спасет его от финансовой катастрофы: нищий в Лувре ни на что не мог претендовать и надеяться. На платье, обувь, перстни и золотую цепь для наперсного креста ушли все деньги, взятые в долг, и нечем было оплачивать квартиру – любезно найденную для него мадам Бурже. Просто редкая удача, что ей удалось найти приличное и недорогое жилье между Бурдонне и улицей Прачек.

Однако первое жалованье он, к собственному удивлению, потратил не на проценты по долгам и не на квартиру.

*Т utti barboni (итал.) – всех старикашек.

Он не мог не остановиться, услышав:

– В Авиньоне под мостом все танцуют, став кругом! – тоненький голосок, слегка скрипучий и ни на что не похожий, тем не менее следовал мелодии точно и чисто.

– Кавалеры так танцуют! – Арман двинулся на голос, раздвигая плечом толпу, осаждающую торговцев на Новом мосту. Он быстро отвык от осторожности и почтительности, приличествующих духовному лицу, перестал носить сутану, вернувшись к светскому платью. Тонзуру он тоже запустил, и под пилеолусом, в тех редких случаях, когда он все-таки облачался в скуфейное, теперь тоже вились густые русые волосы.

Арман уступал приличиям лишь в выборе цвета нарядов – носил только черное. Черный шелковый флорентийский бархат, черный дамаст из Венеции, черные лайковые перчатки – только кружева белые да перья на шляпе. Почти всегда.

– Снявши голову, по волосам не плачут, – сообщил он вчера брату, заглянув к нему перед отъездом на маскарад – по сему случаю разряженный в пух и прах в алую с золотом парчу и алые же замшевые ботфорты.

– И кого ты изволишь изображать, брат мой? – хмыкнул Анри невесело – ему предстояло всю ночь проверять караулы, а дома ждала жена. Очередная молодая вдова, Маргарита Гюйо, ответила согласием на ухаживания старшего дю Плесси, и в скором времени он ждал производства в полковники – на покупку патента ушло все приданое.