Ширин Мелек - Кёсем-султан. Заговор [litres]

Эта девушка вся была кинжалом, спрятанным в роскошных ножнах, на которых, если приглядеться, были золотом по бархату вытиснены тщательно замаскированные непристойные картинки. Но любой, кто загляделся бы на эти ножны, рисковал получить холодную сталь под ребра. Такова была Хюмашах, и Ибрагим-султан не мог устоять против ее чар.

А еще Кёсем считают ведьмой! Смешно…

(Она вновь поморщилась. Вовсе незачем было сейчас вспоминать о кинжале!)

Против Хюмашах сплотился весь гарем – как когда-то, говорят, против роксоланки Хюррем. И, увы, ровно с тем же итогом, ведь на стороне Хюмашах был сам султан, а если султан на твоей стороне, то кто будет против? Сестрам и племянницам, рискнувшим возвысить голос, Ибрагим урезал содержание до смешного: последние гаремные служанки получали больше денег, чем султанши. Более того, Ибрагим велел конфисковать имущество собственных сестер и племянниц, преподнеся все в дар Хюмашах! Дошло до того, что Фатьма-султан, Айше-султан, Ханзаде-султан и Исмихан Кая-султан вынуждены были прислуживать за столом проклятой Хюмашах!

Три сестры-султанши и султанша-племянница – в служанках!

После этого звезда Хюмашах засияла ярко. Слишком ярко, по мнению Кёсем. Девочка не понимала, что нынче не времена роксоланки, а супруг ее – отнюдь не Сулейман Кануни! Тот, по крайней мере, отличался трезвым рассудком.

Насчет Ибрагима Кёсем-султан не испытывала никаких иллюзий. Проклятый кинжал нашел и его тоже. Нашел, сделал своим рабом и теперь заставляет творить безумства.

А Хюмашах потакает ему в этом. Как ранее потакала Турхан, уж в этом-то Кёсем-султан была убеждена. Без ее попустительства Ибрагим не мог столько лет хранить в тайне владение кинжалом.

Айше, с некоторых пор вновь предпочитавшая называться Хадидже-второй, уже призналась, что видела кинжал у Мурада. Призналась – и раскаялась в своих деяниях. Теперь, похоже, наступила очередь Турхан. Ведь Ибрагим совсем не собирался останавливаться.

Добро бы он остановился на том, что повелел выложить покои Хюмашах собольим мехом! Да, на это у казны тоже не было денег, и на рынках начались невиданные доселе поборы. Бостанджи заходили на базары и в ханы торговцев шелком и мехом, ломали двери, в открытую выносили оттуда добро – и делали это все именем султана. Истанбул за века более-менее привык терпеть бесчинства со стороны высших, но когда такое начали позволять себе «садовники», самые низы янычарского сословия, город возроптал. Много трудов стоило Кёсем умилостивить столичных торговцев. Много трудов, много соглашений, тайных или, наоборот, демонстративно явных… И это невзирая на то, что сама она тогда считалась «состоящей в опале», даже жила не в гареме, а в летнем домике, высланная Ибрагимом из Топкапы!

С этим, правда, разобраться удалось, причем довольно скоро. Ибрагим все-таки нуждался в матери, точнее, в ком-то, кто будет по-настоящему править страной, пока султан предается утехам и транжирит казну.

Но настоящий ужас начался, когда Ибрагим решил заключить с Хюмашах никях , обряд бракосочетания, как это и положено у правоверных.

Много лет султаны не обращали внимания на этот обычай, сопровождающийся, помимо прочего, выплатой калыма, – даже если дворец, получается, платит сам себе. Да, Сулейман сделал это для своей роксоланки, но Сулейман мог себе такое позволить! Ибрагим мог позволить себе стократ меньшее, однако его это не смущало.

Помимо лавок торговцев тканями, начали врываться в лавки ювелиров и просто богатых купцов, не брезгуя, впрочем, и мелкими лавчонками. Ибрагим назначил калымом за невесту одну Египетскую казну, то есть столько денег, сколько Блистательной Порте в год приносила провинция Египет. Где же было взять такие деньги? А ведь требовалось еще оплатить свадебные торжества, да и невеста пожелала себе новый дворец, куда ее и переселили еще до никяха. И понеслись по стране новые сборщики податей, и бостанджи пуще прежнего свирепствовали, взламывая замки на рынках, складах и ханах…

Этот огонь Кёсем-султан погасить уже не смогла. Торговцы начали покидать Истанбул, караваны с хлебом теперь не желали идти через столицу. Назревал голод, а вместе с ним и бунт. Ибрагим же не обращал ни на что внимания, занятый Телли-хасеки Хюмашах, возлюбленной своей, подарившей ему наконец-то сына. Шахзаде Орхана султан Ибрагим в открытую называл первенцем, совсем игнорируя старших детей и прежних хасеки.

Ах, лучше б он и впрямь забыл про них! Но нет, как оказалось, не забыл. Велел убить старинным способом: посадить в мешки и бросить в Босфор. Все прежние хасеки должны были умереть, чтоб воцарилась хасеки Хюмашах; все дети от прежних султанш должны были умереть, дабы шахзаде Орхан без проблем занял трон.

Ну а то, что судьба Оттоманской Порты вновь повиснет на волоске, Ибрагима совершенно не волновало. Впрочем, это безумного султана не волновало уже давным-давно.

– «Ибо не осталось уже у нас ни сил, ни ярости, ни достойной крови, а ты, брат, силен, яростен и достоин», – вслух процитировала Кёсем. У жадно ловящей каждое ее слово Турхан на устах повис немой вопрос, но произнести она ничего не посмела. Бедняжке, впрочем, и не полагалось знать о письме, которое прошлый султан Мурад собирался отправить крымскому хану.

Те бумаги Кёсем, разумеется, уничтожила, но потом долго думала над смыслом слов собственного сына. Может, в чем-то он и прав? Может, династия уже изжила свое? Несколько безумных султанов подряд – именно безумных, ибо последний приказ Ибрагима показывал степень его безумия с достаточной ясностью…

Хорошо еще, что этот приказ исполнять не слишком-то спешили, как раньше изо всех сил пытались не спешить с выполнением хотя бы самых диких из приказов Мурада. Знали, кто на деле управляет страной – пытается ею управлять, пытается как-то исправить все то, что творит безумный султан. И не успела Кёсем выслушать печальную историю Турхан, как в дверь постучали и кызлар-агасы вкрадчиво поинтересовался, не может ли могущественная валиде принять некоего просителя, пришедшего с важным известием…

Кёсем кивнула. Глаза ее были темны и печальны.

Обе Хадидже стояли рядом со своей госпожой и повелительницей. Ждали ее решения, чтобы разнести его по нужным людям. Колебаться уже было поздно, но Кёсем все же колебалась.

Полумеры, принятые ранее, не возымели эффекта. Да, перепуганный янычарским бунтом султан велел казнить прежнего визиря, погрязшего в пучине взяток и интриг, однако подходящего Ибрагиму и любимого им. Главной обязанностью визиря было пресмыкаться перед султаном, и он ответственно подходил к этому заданию, рассказывая Ибрагиму сказки не хуже сказочниц-калфа из гарема. Что же, отныне чернь, известная своими хлесткими прозвищами, называет мертвого визиря не иначе как «хезарпаре» – «тысяча кусков», ведь именно на столько кусков был он разрублен разъяренными янычарами.