Джейн Джонсон - Жена султана

Изначально задумка выглядит очень привлекательно, просто как выезд на природу: долгая увеселительная поездка, хотя и они бывают сложными мероприятиями, требующими армии прислуги, золотой и серебряной посуды, самоваров для чая; целых стад мулов, везущих избранных подруг из гарема, орды музыкантов и корзины с любимыми кошками Исмаила, которые должны участвовать в развлечениях. Сам Исмаил предпочитает прибыть на место в золоченой повозке, влекомой восьмеркой его любимиц-куртизанок. Помню, одна из кошек так обнаглела, что загнала и убила королевского кролика; у нее хватило смелости усесться и начать его поедать, с морды, прямо перед султаном, словно она просто приняла участие в застолье. Исмаил велел надеть на нее ошейник, выпороть и протащить по улицам города за уничтожение королевской собственности.

Объявляется, что Исмаил будет нуждаться не только в ближайших домашних, но и в двухстах избранных женщинах гарема, семи сотнях стражей и солдат. Это значит, что большая часть тридцати тысяч здешних мужчин, женщин, детей и евнухов отправится в горы между Мекнесом и Марракешем.

Обеспечение такого множества людей почти непосильно даже для великого визиря. Клянусь, за последнюю неделю он потерял вес, равный барану: все бегает туда-сюда по дворцу, встречается с поставщиками, распоряжается о перевозках и жилье, заключает сделки с вождями местных племен, чья помощь нам понадобится в дороге. Я слышал, что только для перевозки золота султана потребуется дюжина повозок и четыре дюжины быков (остальное, полагаю, спрятано в тайных покоях, которые охраняют призраки и проклятия). Требования Зиданы еще взыскательнее. Меня уже посылали на базар за тюками хны, оливкового мыла, трав — и сотнями других вещей, в основном ядовитых. А еще будут кипы шелков, груды галантереи, и надо отыскать тридцать швей, которые поедут с нами в горы, что, с учетом чумы, оказывается сложнее ожидаемого.

По ночам я не могу снова и снова не крутить в уме слова Даниэля аль-Рибати. Лучшей возможности, чтобы бежать из рабства, не найти. Во дворце уже все вверх дном. Здесь постоянно толкутся чужаки; придворные отсылают семьи к родне на юг, куда чума еще не добралась, сам я по делам выхожу из дворца в любое время, и никто не обращает на меня внимания. Отыскать Даниэля, принять его помощь. Покинуть Мекнес, никогда не возвращаться. Начать где-нибудь новую жизнь. Где угодно. Быть свободным.

Как-то утром, когда досада Исмаила на предполагаемую лень рабочих перекипает через край и заставляет его, оттащив одного из строителей прочь, бросить его голодным львам, которые быстро и кроваво расправляются с телом, я понимаю, что разум мой неуклонно возвращается к побегу.

Все утро эта мысль точит меня, пока не становится невыносимой. Как только меня отпускают, я мчусь в свою комнату, открываю сундук, перебираю в какой-то слепой ярости вещи и мгновение спустя обнаруживаю, что целеустремленно шагаю к Баб аль-Раис, неся на плече наскоро сооруженный узел. На мне джеллаба, под капюшоном которой я смогу спрятать лицо, дойдя до медины. А за ней лежит моя дальнейшая жизнь. В кусок хлопка для тюрбана завернуты томик Руми, Коран, чистая рубаха, пара длинных штанов, лучшее мое перо; бутылочка чернил. Если дела пойдут плохо, стану писцом или буду писать письма на базаре. На поясе кожи моей касается кошелек, в котором все монеты, что у меня есть. Этого, может быть, хватит на мула. Сколько стоит мул? Понятия не имею. Без сомнения, дороже, чем стоил до чумы, — кругом столько отчаянно желающих выбраться из города. Что ж, думаю я, если мул слишком дорог, мне послужат ноги…

— Нус-Нус!

Она так задохнулась, что слов почти не слышно. Она склоняется, упершись ладонями в бедра, грудь ее ходит ходуном. Выпрямляется, немного смущенно смеется.

— Я тебя везде ищу.

Макарим, девочка-невольница, приставленная к Элис.

Она что-то протягивает мне — я смотрю на красивые листочки кориандра, увядающие от тепла ее ладони.

Кориандр.

Нас обтекают люди, а мы стоим, как два валуна в реке. Стараясь, чтобы голос не дрожал, я спрашиваю:

— Твоя хозяйка… здорова?

— Не знаю. Она беспокойная. Дергается. Бледнее обычного.

Мы проходим мимо моей комнаты, там я оставляю вещи. У ворот гарема я с удивлением вижу не Керима, а стражника постарше, которого, по-моему, зовут Ибрагим.

— Где Керим?

Ибрагим проводит пальцем по горлу.

— Умер?

Стражник ухмыляется с открытым ртом — я вижу обрубок, его язык вырезан. Я вздрагиваю. Не от увечья, такое часто встречается, но оттого, что вспоминаю, каким больным показался мне Керим в последний раз, когда мы виделись; как он пытался со мной поговорить, а я спешил уйти. Проходя через ворота, я произношу краткую молитву о его душе; и надеюсь, что он простит меня за то, что я был ему скверным другом.

Элис бледна, как цветок жасмина. Когда я приличествующим образом ей кланяюсь, она разражается слезами. Это на нее непохоже. Я хмурюсь.

— Зачем ты меня звала?

Внезапно я чувствую себя раздосадованным, как джинн в лампе, которого потревожили без причины.

Она дрожащей рукой указывает на ковер в другом углу комнаты. Там лежит кружевной квадратик с пятью темными пятнами.

— Эта женщина — чудовище! Мало ей пытаться меня отравить всякими зельями, теперь она посылает мне вот что…

Я подхожу к куску кружев и наклоняюсь, не понимая, в чем дело. Что это? Кусочки вяленого инжира? Древесная смола?

— «Носи у сердца» — вот что она сказала. «Это на счастье». Разумеется, она не сказала, кому на счастье!

Я наклоняюсь рассмотреть, что на платке.

— Не трогай! — с тревогой кричит Элис.

Теперь я вижу — это струпья. Засохший гной и кровь, корки. Чутье подсказывает мне, что это — останки чумных нарывов бедной Фатимы, и я в ужасе отшатываюсь.

— Малеео, древняя мать, обереги меня!

Эти слова вырываются у меня сами собой.

Когда я оборачиваюсь, Элис улыбается сквозь слезы.

— Старые привычки долго держатся.

Сказав это, она крестится.

— Элис… — предостерегаю я, и она опускает руку.

— Мы с тобой не такие разные, хоть и кажется с виду наоборот: молимся своим прежним богам в отчаянии.

— В отчаянии — и втайне, если жизнь тебе дорога.

Я посылаю Макарим за щипцами в кухню и, когда девочка возвращается, развожу во дворе огонь и сжигаю платок вместе с содержимым. Мы смотрим, как он превращается в пепел. Но и пепел я зарываю.

— Я думала, ты ушел. Бросил меня, — шепотом говорит Элис.

Я колеблюсь, потом признаюсь:

— Я был готов это сделать.

Насколько готов, она узнать не должна. Когда я собирал вещи и обдумывал побег, она разворачивала платок, полный чумной отравы. При мысли об этом у меня желчь подступает к горлу.