Марина Одинец - Блуждающий огонек

Катя молча слушала ее. Ей припомнилась бабушка, мачеха отца, умершая в то время в числе еще нескольких родственников, подруга… Все, о чем говорила Акулина, девушка прекрасно знала. Более того, догадывалась, что последует дальше в этом рассказе. Но перебивать ее не стала.

— А потом и вовсе бунт начался. Чернь от страха перед чумой последнего ума лишилась. Что сделали-то, аспиды: архиепископа Амвросия, святого человека, растерзали за то, что икону чудотворную спрятал, к которой прикладывались прихожане. А он всего-то хотел, чтобы зараза через то меньше распространялась. И началось… Амвросия убили, стали виноватых искать в том, что мор пришел, дескать, подстроил кто-то эту заразу. И крушить стали все вокруг, жечь, все, почитай, торговые ряды подломили, и за богатые дома принялись. К нам сюда тоже ворваться пытались, душегубы окаянные, — гневно и горячо продолжала Акулинушка, — да Юрий Александрович, дай ему Бог здоровья, как начал со слугами из ружей палить, те насилу ноги унесли. И несколько дней так, пока мужичье бунтовало, мы как в осажденной крепости жили. Ох, что с Москвой творилось, Катенька! Страшно вспоминать! Когда мор прошел, смотрим: пол-Москвы пепелище да руины, сердце кровью обливается. Половину родни, кто не уехал, Господь прибрал, а детишек-то сколько померло, царствие им небесное, ангелочкам! И подружка твоя первая, Таточка Головина, и сестренки ее…

Украдкой вытерев увлажнившиеся глаза, Акулина взглянула на Катю, словно удивляясь тому, что племянница молчит, не пытаясь возразить. Это было так непохоже на княжну Шехонскую!

А Катя и в самом деле, сначала едва сдерживала желание прервать изложение давно известных событий, выговорившись до конца, но внезапно остыла. Пусть Акулина говорит что хочет. Какой смысл пререкаться с ней? Все равно каждый останется при своем мнении.

— А после мора, когда только-только Москва оживать да отстраиваться начала, родители и вовсе думать не хотели, чтобы везти тебя сюда из деревни. Знали о том, что ты, благодарение Богу, жива, что чума ваш уезд стороной обошла, и радовались тому! Еще подождать решили, пока успокоится все. А тут как раз и Емелька Пугачев, гори он в аду, появился, — перейдя на громкий шепот, продолжала тетка. — Мы тогда только от тебя вернулись, как весть разнеслась про самозванца этого. Сколько уж самозванцев Россия перевидала, а этот всех поганей оказался! Что было делать, Катенька? Кто знал, что лучше, что безопаснее, — ехать срочно за тобой или лучше в деревне оставить? Но видишь, правильно все сделали, не пошел Пугачев в новгородские земли, а на Москву ведь собирался! А на дорогах-то, люди говорят, что творилось, пока Емелька гулял, пока ловили его с приспешниками! Сколько же он земель разграбил да пожег, крови невинной целые реки пролил… Сама небось слышала. Чернь с толку сбил лживыми посулами своими, да и погубил. Говорят, когда как следует взялись-то за бунтовщиков, то по рекам виселицы на плотах плавали с повешенными, в назидание… Мы когда слушали рассказы беженцев про то, как мужики своих господ убивают, просто волосы дыбом вставали. Но все-таки уберег тебя Господь на наше счастье…

— Давно уже четвертовали Пугачева, но про меня так никто и не вспомнил, — огрызнулась Катя.

— Ой, не напоминай про это! — взмахнула рукой Акулина. — Отродясь я на экзекуции глядеть не хотела, а на Емелькину казнь пошла! Сама не знаю, как сумела, так близко к эшафоту пробилась… Очень хотелось на него посмотреть, да послушать, что скажет. «Простите, говорит, православные». А рожа-то, как есть разбойничья, и кто мог ему поверить, что он царь? Я ведь и государя Петра Федоровича покойного лицезрела, ничего общего!

Катя утомленно зевнула.

— Пугачева поймали, а разбой-то не сразу кончился, — объяснила тетка. — Ах, Катенька, все бы тебе игры да развлечения, а о том, что сердце материнское на части рвется в вечной тревоге за тебя, и знать не желаешь!

Девушка иронически посмотрела на тетку:

— Акулинушка, тебе напомнить, сколько времени прошло с тех пор, как казнили Пугачева? Это было зимой прошлого года. Полтора года прошло!

— Да хоть три, — вспылила Акулина. — Что с того? О тебе же думали, тебя берегли. Пуганая ворона куста боится. Кто знает, какая еще напасть свалится… Нашли бы тебе жениха, тогда бы и привезли в Москву.

— В общем, нет смысла разговаривать, как я вижу, — холодно сказала Катя, поднимаясь на ноги. — Я всегда думала, что ты на моей стороне, но, похоже, я ошибалась.

— Катерина, подожди, — Акулина удержала племянницу за руку и заставила снова сесть. — Рано старую тетку со счетов снимаешь. Ты еще совсем дитя неразумное, не понимаешь, что на твоей стороне я всегда буду, только на твоей. Что бы ни случилось, как бы ты ни поступила…

Акулина говорила скороговоркой, сурово, даже сердито. Катя, все еще не без обиды покосилась на нее. В шестнадцать лет не так легко понять, что правы могут быть двое. И что заставлять человека делать выбор между двумя близкими ему людьми, каждый из которых по-своему прав, — попросту жестоко. Жизнь часто бывает щедра на подобные дилеммы… И принимая это трудное решение, лучше забыть о чувстве справедливости, здесь абсолютно бесполезном. И руководствоваться одним лишь милосердием. Кто более беззащитен, кто лишен возможности решать свою судьбу, — тот и прав…

На следующий день праздновали Покров. Отстояв праздничную службу в церкви святого Георгия на Красной Горке, Катя и Акулина не ушли из храма. Отделившись от тетушки, погрузившейся в молитву, Катя некоторое время наблюдала за пресвитером, окруженным прихожанами. Среди них было множество молодежи: церковь считалась университетской, и Катя то и дело ловила на себе заинтересованные взгляды студентов. Похоже, эти бесшабашные молодые люди совсем не имели страха Божьего, и ни святость места, ни серьезный вид молоденькой богомолки с убийственно-прекрасными черными глазами, их не смущали.

Но наконец толпа рассеялась и Катя, немного робея, приблизилась к священнику. Она держала в руках помянник, который несколькими минутами раньше уже хотела было отдать дьячку, но передумала.

Священник (со слов Акулины Катя знала, что имя его — отец Серафим), рослый мужчина лет тридцати, с широким, рябым лицом и ясными серыми глазами, кивнул ей со сдержанной улыбкой, принимая помянник в огромную, мозолистую лапищу.

— Я бы хотела заказать сорокоуст, отец Серафим, — негромко сказала Катя, избегая смотреть в его изувеченное оспой лицо.

Пресвитер открыл книжечку и пробежал глазами четыре старательно выведенных имени: «новопреставленного Аникея, новопреставленного Степана, новопреставленного иерея Адриана, новопреставленного Платона». Слегка приподнял брови.