Марина Одинец - Блуждающий огонек

— А ну тебя! — Катя швырнула в брата подушку.

Александр умело увернулся, и думка в накрахмаленной наволочке шлепнулась на пол.

— А что? Я правду говорю. Он уже влюблен в тебя по уши. Или тебе больше Бахмет по нраву пришелся?

Девушка вспыхнула. Вторая подушка полетела в голову Александру, но на сей раз уклониться он не успел. Убрав пуховые снаряды подальше от сестры, юноша спокойно продолжил:

— Кать, с Мишкой лучше поосторожнее. Я вижу, что он к тебе неравнодушен, не зря же он на Леднева так взбеленился. Но ты держи его на расстоянии. Он сердцеед, каких поискать. В Москве половина барышень по нему сохнет. Так что, ты его красивым речам не очень-то верь.

— А он мне ничего такого красивого и не говорил, — дрогнувшим голосом отозвалась Катя. — Только… мне помириться с ним все-таки надо. Если он захочет…

Брат пожал плечами:

— Да я ведь не запрещаю тебе с ним разговаривать. Помириться, конечно же, надо. Только помни о том, что я сказал, хорошо?

Когда Александр ушел, Катя со вздохом вытянулась на постели. Все, что сейчас Александр сказал о Михаиле, она слышала еще год назад в деревне. Ничего нового. Но сейчас эти слова такой болью отозвались в душе… Неужели все именно так, как говорит Саша, и ей не стоит питать надежду на любовь и верность Бахметьева?

В тот же вечер в дом вернулась тетушка Кати и Александра, много лет живущая в доме дальняя родственница отца, Акулина Никодимовна Сомова.

Она едва успела войти из передней в вестибюль, отдав промокшую от дождя накидку лакею, и тут же ахнула при виде племянницы, которая торопливо сбежав по лестнице, кинулась ей на шею.

— Катенька, ты ли это? — изумилась Акулина. — Вот не ждала, не чаяла! Радость-то какая, Пречистая Богородица!

Это была довольно полная, небольшого роста, женщина лет тридцати пяти, с нежными чертами лица и восхитительным розовым румянцем. Влажные, карие, как у олененка, глаза, опушенные густыми ресницами, смотрели на мир с задумчивой томностью и казались грустными, даже когда она улыбалась. Платье из светло-кофейной шерсти, несмотря на простоту ткани, было достаточно изящного и кокетливого покроя, и подчеркивало ее аппетитные формы самым выгодным образом.

— А я тебя в окно увидела, — сообщила сияющая девушка. — Наконец-то ты приехала!

— Ах, Катенька, да если б я знала, что меня такой подарок дома ждет, уже давно бы вернулась! Поверить не могу, — взяв племянницу за плечи, Акулина пристально оглядела ее. — Ах, хороша… Выросла, выровнялась совсем. Невеста!

— Ты тоже, — рассмеялась Катя. — Жениха-то нашла, наконец?

— Да будет тебе! — старая дева смущенно отмахнулась от нее. — Мое время ушло… А вот на твоей свадьбе, даст Бог, погуляем…

…Позже, после ужина, устроившись в Малой гостиной, куда были поданы чай и любимый тетушкой сбитень, они продолжили начатый в столовой разговор.

Закутавшись в шаль (она вечно, сколько помнила ее Катя, отчаянно мерзла), Акулина в нескольких словах рассказала о сестре-инокине, которую навещала в Серпуховском монастыре, а потом прибавила:

— Ну же, Катенька, рассказывай! Какими судьбами ты здесь? Что же, ни Юрий Александрович, ни Софья Петровна до отъезда ни словом не обмолвились, что ждать тебя надо. И Саша хоть бы намекнул!

Катя вздохнула. Отпила глоток горячего чаю со сливками, и хмуро сказала:

— Да не знали они ни о чем, Акулинушка. Самовольно я здесь.

— Свят, свят, свят! — Акулина перекрестилась, в изумлении глядя на нее. — Да как же так, Катенька?

Со стуком поставив чашку на столик, Катя отозвалась:

— Акулинушка, ну хоть ты не начинай, как Саша! Довольно с меня уже. Что мне оставалось делать, раз maman понимать ничего не хочет? Еще несколько лет, и я в перестарки попаду. Кто меня тогда замуж возьмет?

— Ах, Катенька, да понимаю я тебя, как не понять! — с досадой сказала Акулина. — Говорили мы о тебе с Софьей Петровной, и не один раз. Она о женихе для тебя как раз и думала, получше искала, чтобы всем на зависть: и рода хорошего, и в чине достойном, и не стар чтобы, собой недурен, ну и состояние солидное чтоб при нем было. Не так ведь просто сокола такого отыскать, — улыбнулась тетка, и ее мелкие, белые зубы блеснули в рассеянной улыбке.

— Ну и что, — не без иронии осведомилась Катя, сердце которой невольно замерло, — нашла?

Акулина развела руками:

— Ну не нашла пока, но я ж говорю: дело это непростое.

— Не на один год, — усмехнулась Катя, мысленно вздохнув с облегчением. — Акулинушка, ну вот скажи мне, к чему такие сложности? И за какие такие провинности maman хочет лишить меня возможности в свете показаться, прежде чем под венец идти? Я платья новые хочу, балы, театр, гулянья, и чтоб воздыхатели были у меня! А вы меня сразу замуж, да? Так нечестно!

— Да никто тебя замуж пока не тащит, жениха бы еще найти! — отмахнулась Акулина.

— Ну вот, я и приехала, чтобы его найти! Думаю, у меня это получится лучше и быстрее, чем у maman.

Хлебнув горячего сбитня, тетка озабоченно покачала головой:

— Да ты словно не понимаешь о чем речь-то, Катенька! Боится Софья Петровна тебя в Москве держать, боится, что кашель твой вернется, да и многого другого боится.

Катя прикусила губу, и ее личико стало злым и ожесточенным:

— Господи, сколько лет я уже слышу эти песни! Ну ладно отец, ладно Сашка, им положено, но ты-то, Акулинушка? Тебе-то общая кровь глаза не застит и ты должна понимать, что моя мать меня просто видеть не хочет! Вот только в чем я виновата, ума не приложу!

В голосе девушки слышался надрыв, словно она готова была заплакать. Но были слезы или нет, на этот раз Катя была слишком обозлена, чтобы позволить им пролиться. Выслушав ее, старая дева в ужасе всплеснула руками:

— Катенька, да что ж ты говоришь такое, Пречистая Богородица, слышишь ли! Да ты же клевещешь просто на мать свою, клевещешь, и не спорь! В чем ты виновата, говоришь? А в чем она виновата? Да помолчи ты, Катерина, дай же мне сказать! — перебила она хотевшую что-то ответить племянницу. И горячо продолжила, переведя дух: — Вот слушай теперь! Что в Москву ты давно уже просишься, я про то знаю. Только как можно было взять тебя сюда? Сначала доктора велели в деревне тебя оставить, и даже когда Лукерья-знахарка хворь твою вылечила, мы все равно боялись. Да и Лукерья говорила, что несколько лет надо в деревне прожить. Отец твой решил: лет одиннадцать-двенадцать будет тебе, заберем в Москву. Только ведь никто не знал, что в тот год, когда тебе одиннадцать исполнилось, гнев Божий на Москву обрушится: чума придет! Что тут творилось, свят, свят, свят, ведь я тебе рассказывала, помнишь, небось. Люди тысячами умирали, молодые, старые, богатые, бедные, шляхетство да мужичье, — мор не разбирал! Сашенька, благодарение Богу, в Петербурге в корпусе учился, обошла его беда, а мы-то с родителями твоими здесь каждый день смерти ждали! Знакомые почти все из Москвы разбежались, а отец твой сказал, чему быть, того не миновать, как Господу угодно, так пусть и будет! Но уберег Господь, — Акулина истово перекрестилась.