Сантьяго Мората - Тень фараона

Земля. Она давала им жизнь в трудах, приносивших довольство, но ни в коей мере им не принадлежала. Она была собственностью фараона и отдавалась крестьянам в аренду, а они платили за пользование ею зерном, которое шло в царские хранилища, пополняя запасы на случай невысокого паводка. Работа шла весь год, каждый день всех трех сезонов по четыре месяца, кроме дня, отведенного на религиозный праздник, и пяти праздничных дней, последних из трехсот шестидесяти пяти дней года, а также праздников 14 и 18 числа четвертого месяца Шему, когда чествовали Осириса, Гора, Сета, Исиду и Нефтиду.

После паводка остается черный ил, который зовется кемет, необыкновенно плодородный, и землю обрабатывают одной только мотыгой или плугом, который тащит либо одна, либо две коровы, направляют же их двое людей, а чтобы убирать урожай, используют серп.

Здесь выращивают разнообразные овощи: лук-репку, чеснок, огурцы, лук-порей, редьку, салат, бобы, баклажаны, нут и многое другое. Зелень едят сырой, а сваренные нут или чечевицу толкут, добавляя чеснок и растительное масло, или готовят другие простые блюда, которые едят с хлебом… Совсем иная еда, не имеющая ничего общего с изысканными блюдами дворцовой кухни, к которым я привык и которые повара готовили часами.

Я смотрел на этих людей, не различая их и не отвечая на их учтивые приветствия, вспоминая очередные излучины, и мне хотелось, чтобы за поворотом реки показалась наконец долгожданная стела, воздвигнутая на границе Ахетатона, средоточия божественной энергии, города, который был защищен от влияния древних богов, стремящихся вновь главенствовать здесь, и от заклинаний темных сил и духов.

Стыдно признаться, но я спал, когда мы миновали стелу, и не смог восхититься ею и вознести ей молитву. Меня разбудили, когда мы были уже в порту.

Я быстро сошел на берег и всего за несколько минут добрался до дворца, где тут же попросил аудиенции у фараона.

Долго ждать не пришлось, мне приказали пройти в сад, как в былые времена, в сад, куда допускались только члены семьи и самые важные приглашенные. Когда я вошел в желто-красные ворота с колоннами, заканчивающимися капителями в виде цветков лотоса, меня охватило волнение, но как только я увидел царицу, оно сменилось огорчением.

Лицо ее осунулось, но она сохраняла божественную красоту, известную во всем мире, которая словно отказывалась покидать понравившееся ей тело. Глубина глаз контрастировала с безмятежностью лица, подкрашенного с большим искусством. Она не закрывала свое лицо, в отличие от придворных дам, которые в зрелом возрасте скрывали свои лица под покрывалами и злоупотребляли дорогостоящей пудрой, лишь раздражавшей поблекшую кожу и искажавшей черты. Но Нефертити не нуждалась в маскировке, и ее горделивая осанка довершала образ высокомерной красавицы.

Она, как всегда, прочитала все, что отражалось на моем лице, и горько улыбнулась. Не сказав ни слова, взяла мои руки в свои жестом, который был знаком мне по папирусам и говорил больше любых слов. Я тоже улыбнулся с горечью и смущением.

– Похоже, ты перенял привычки своего отца.

Я смотрел на нее, не понимая, что она имела в виду, пока царица не рассмеялась, словно девочка, над моим непониманием. И, тоже как девочка, наморщила нос.

Я посмотрел на себя и все понял.

Ведь я остался в одежде, пропахшей потом и покрытой пылью соседней страны. Обоняние мое притупилось за время пребывания среди солдат. Я покраснел, как краснел только перед ней. Царица улыбнулась. Ясной и открытой, как вода в пруду, улыбкой. Я, скрывая неловкость, засмеялся и стал вспоминать, когда в последний раз принимал ванну и когда в последний раз видел ее смеющейся так охотно.

Я смутился, не знал, куда девать глаза, и посматривал на пруд, в который хотелось нырнуть, чтобы смыть с себя грязь. Царица глядела на меня с улыбкой и одобрением. Я сбросил свою потрепанную одежду солдата, оставшись совершенно обнаженным – в таком виде купаются дети, – и с удовольствием вошел в воду, плескаясь, как малыш на радость родителям.

Но когда я, чистый, вышел на берег, она смутилась и отвела взгляд. Я не сразу понял почему, так как не видел себя из‑за ряби на воде, но за эти тринадцать месяцев мое тело изменилось, мышцы стали такими, каких не бывает у придворных.

По сигналу царицы приблизилась служанка с льняной туникой, закрывшей меня целиком, и улыбка вернулась к фараону.

Я бы отдал что угодно, лишь бы продлить этот счастливый момент, исполненный детской, невинной радости, но действительность не позволяла медлить.

– Боюсь, я с дурными новостями.

– Могу себе представить, ведь твоему отцу было бы нелегко отпустить тебя, не будь на то серьезной причины.

Я улыбнулся.

– Значит, вы знаете, что наши позиции ненадежны. Отец говорит, что нам нужно время.

– И что предлагает узурпатор?

На этот раз мое смущение не было приятным.

– Не стоит вслух его так называть.

– Говори.

Я поднял взгляд. Передо мной была не хрупкая женщина, а могущественный фараон. Я не знал, всегда ли ей удается держаться с таким достоинством, но это придало мне сил, и я ответил, хотя и не без колебаний:

– Он, Суппилулиума, хочет… в качестве условия заключения мира… чтобы его сын Заннанза…

Нефертити вздохнула с облегчением.

– Я допускала такую возможность.

Меня удивила ее выдержка, а она продолжала:

– Мне очень не нравится, что одна из моих дочерей будет жить в такой варварской стране, но у нас нет выбора. У Анхесен развилось непомерное честолюбие, и я очень боюсь, когда вижу ее вместе с Тутом, несмотря на то, что он продолжает ухаживать за мной. Я…

Я еще больше огорчился и смутился. И перебил ее, прежде чем ее слова привели бы нас обоих в еще большее смущение.

– Царица…

Она в удивлении замолчала. Наверное, лицо мое было белее молока. Я понял, какой неловкости страшился мой отец.

И сказал:

– Речь идет не об одной из принцесс… а о вас самой.

Царица сделала шаг назад, в лице ни кровинки, все тело окаменело. Она едва держалась на ногах, но старалась сохранить царское достоинство. Удивительно – она не произнесла ни слова. Царица оставалась неподвижной, а глаза ее напоминали глаза древних статуй со стеклянными зрачками, светящиеся и прекрасные, но застывшие и непостижимо печальные.

Я сделал шаг к ней, потому что ее неподвижность испугала меня, но она легким движением остановила меня. Когда я повторил попытку, стремясь услышать от нее хоть слово, она развернулась и убежала.

В этот вечер я должен был выполнить еще одну нелегкую задачу. Я попросил визиря Рамосе немедленно принять меня, и он согласился, хотя и не скрывал своего пренебрежения.

Я знал, что он не особо хорошего мнения обо мне, потому что вообще не любит тех, кто быстро продвигается по служебной лестнице, считая, что следует потратить всю жизнь на то, чтобы добиться даже должности судьи. Он прекрасно справлялся со своими обязанностями, хотя, став первым визирем и оказавшись в водовороте придворной борьбы за власть, понял, что это совершенно ему не нравится, и, чтобы не потерять своего положения, сделался подозрительным и замкнутым – таким его знали все мы.