Эми Хармон - Потерянные сердца

– Где Дама, Джон? Неужели вы не нашли Даму? – спрашивает Уэбб, окидывая мулов изумленным взглядом.

Папа с Уиллом и Уорреном тоже подбегают к нам, а следом и мама. Братья спешат отвести животных к воде.

– Мы нашли ее, – отвечает Уайатт, и его голос надламывается. – Но я потерял шляпу. Джон дал мне свою.

– Где она, Джон? – не отстает Уэбб. Его подбородок уже начинает дрожать.

Джон не отвечает. Я не уверена, что он вообще осознает что-то, кроме необходимости переставлять ноги.

– Воины пауни поймали мулов. Они хотели забрать двух, по одному у каждого из нас. Но Джон не согласился. Вместо этого он отдал им Даму.

– Дама теперь будет жить с индейцами? – Уэбб начинает плакать.

– Ш-ш, Уэбб. Все хорошо, – бормочет Джон. – Так будет лучше.

– Что же вы так долго? Я думал, вы вообще не вернетесь! – принимается выть Уэбб, озвучивая наши общие чувства.

Это были долгие сутки.

– Пришлось двигаться медленно, едва ли быстрее волов, потому что Джон еле держался в седле, – объясняет Уайатт. – Но он справился. Он справился, и мы все же догнали вас. И мулов вернули.

– Вот именно. Наконец-то вы здесь, – говорит мама, гладя его по обгоревшим на солнце щекам.

– Ты отлично справился, Уайатт, – произносит Джон. – Я горжусь тобой.

Тот лишь кивает в ответ, и по его пыльному красному лицу бегут грязные дорожки слез.

– Ты уже совсем взрослый, Уайатт. Совсем взрослый, – шепчет мама. – И такой хороший парень.

Два дня Джон едет в повозке Уоррена, настолько ослабленный, что может только спать и понемногу есть кашу, которую я ему даю. Папа говорит, что, если я буду столько времени проводить с ним наедине, он попросит священника нас поженить.

– Я не против, – отвечаю я, и после этого папе уже нечего возразить.

Когда появляется свободная минута, я сижу рядом с Джоном и рисую, пока повозка, покачиваясь, ползет вперед.

– Мы с Уайаттом нашли один из твоих рисунков, – тихо произносит Джон, и я отрываю взгляд от страницы.

– Я оставила на дороге пять или шесть. Может, больше.

– Зачем?

– Хотела оставить для вас след, – признаюсь я. – Знаю, глупо. Но мне казалось, что это неправильно – спокойно идти дальше без вас. На дороге ведь ставят указатели и мили. Ну а я вешала рисунки. – Я пожимаю плечами.

– Жаль, что я нашел не все.

– Это были не лучшие мои работы. Я легко с ними рассталась.

Какое-то время мы молчим. Я рисую, Джон лежит, прикрыв глаза.

– Знаешь, что плохо в твоих рисунках? – говорит он после паузы.

– Что? – Наверное, Джон сейчас раскритикует то, как я нарисовала его.

– На них нет тебя, – отвечает он.

Джон никогда не флиртует. У него нет привычки сыпать красивыми, но пустыми словами. Он предпочитает действовать. Наблюдать. А его мысли, когда он ими делится, похожи на свежие побеги посреди высохших прерий. На цветы кактусов, растущих среди камней.

– Я никогда не пробовала нарисовать себя, – задумчиво говорю я. – Не уверена, что у меня бы получилось. Мне трудно держать в голове собственный облик.

– Я бы хотел, чтобы у меня был твой портрет, – вздыхает Джон, и меня трогает его искренность. – Много портретов, – добавляет он.

– Ты и так можешь смотреть на меня когда пожелаешь. – Я тут же осознаю, как кокетливо это прозвучало, и прижимаю ладонь к губам. – Ты понимаешь, о чем я.

– Могу, но не всегда.

– Ну тогда посмотри на меня сейчас.

Я высовываю язык и оттягиваю уши, пытаясь придать себе как можно более нелепый вид. Джон только приподнимает брови, но мое дурачество помогает сбросить напряжение, которое все время нарастает у меня внутри, когда он рядом. Я шумно вздыхаю.

– Если бы я все же решила нарисовать свой портрет… для тебя… Ты предпочел бы просто лицо? Или в каком-то окружении? Ты хотел бы, чтобы я изобразила себя в дороге? Верхом на Плуте? Или трясущейся в этой дурацкой повозке? – спрашиваю я.

– Мне подойдет что угодно.

Я качаю головой и смеюсь.

– Хочу рисунок, где ты в желтом платье и белой шляпке сидишь на бочке посреди людной улицы, – говорит он, поднимая на меня взгляд.

Я не сразу вспоминаю этот момент. Когда я наконец понимаю, о чем речь, у меня начинает щипать глаза, но я все равно улыбаюсь, глядя на Джона сверху вниз.

– Теперь я, пожалуй, посплю, – объявляет он, закрывая глаза.

Следующий час я провожу в фургоне, рисуя день нашей встречи, пытаясь представить себя его глазами. Но когда я заканчиваю, мое нарисованное лицо выражает то, что я почувствовала в тот день, увидев, как он стоит на крыльце магазина со свертками в руках и неотрывно смотрит на меня. Один долгий взгляд глаза в глаза – и я попалась. До сих пор не могу перестать на него смотреть.

Как и в случае с Эмельдой, я оставляю рисунок на одеяле, чтобы Джон нашел его, когда проснется.

УТЕСЫ ПОКРЫТЫ МЯГКИМ слоем песка, и мы продвигаемся медленно, но зато воду найти не составляет труда. Правда, однажды мы сворачиваем на север, чтобы не идти через болото, и делаем крюк в несколько миль, огибая невысокие утесы, а потом вынуждены снова взять курс на юг, когда скалы припирают нас к Платту. В некоторых местах полно древесины, которая нужна для костров, но нечем поить животных. В других же есть отличная вода, но жечь приходится полынь и ивовые прутья.

Когда появляется возможность, мы набираем хвороста и бревен впрок. У Элм-Крик я бросила в фургон Уоррена ветку, которую подобрала с земли, потому что мистер Эбботт предупредил нас, что дальше будет сложно находить древесину в дороге. Но оказалось, что внутри ветки жили мелкие насекомые. К вечеру, когда мы остановились на привал, жучки расползлись по матрасам и одеялам. Из ветки получился хороший костер, но мне пришлось выбивать насекомых из одеял метлой, и все равно мы потом еще несколько дней чесались от укусов.

Может, дело было в кусачих жучках, но, так или иначе, всего через пару дней Джон предпочел пересесть в седло и снова вести мулов за собой. Когда мы добираемся до места, где Платт разветвляется на две части, северную и южную, по Джону уже и не скажешь, что совсем недавно он был тяжело болен.

Эмельда Колдуэлл тоже решает вернуться в мир живых и прокрадывается в наш лагерь. Ей одиноко без Люси. Непросто быть единственной женщиной среди мужчин, так что мы с мамой привечаем ее у своего костра, куда она приходит после ужина однажды вечером. Эмельда впервые берет на руки малыша Ульфа и покачивает его, пока мама штопает одежду, а я рисую густую рощу, стоящую за рекой. Я слышала, что это Пепельная лощина. Она отмечена в путеводителе для переселенцев, который мы купили в Сент-Джо, но отсюда никто не может определить, что это за деревья. На северной стороне, по которой идем мы, растет только одинокий кедр, чьи ветви изрядно поредели после того, как здесь прошли предыдущие караваны, отчаявшиеся найти хоть немного древесины. Я еще никогда не видела такого жалкого деревца. Оно стоит здесь в полном одиночестве, а вокруг ничего, кроме равнин, неба и ленивой реки. На стволе вырезано множество инициалов. Человеку необходимо везде оставлять следы своего присутствия: «Я был здесь. Я здесь. Вот доказательство». Удивительно, что дерево до сих пор живо. Оно здесь одно. Это невольно привлекает к нему внимание, которое рано или поздно погубит его.