Эми Хармон - Потерянные сердца

– Но у тебя оно было сразу, – говорю я.

– Да, у меня было.

– Ты на нее похож?

– Не знаю. Я почти не помню ее лица. – Джон беспомощно разводит руками. – Наверное, нет. Я похож на отца. Он никогда не сомневался, что я его сын. Но… наверное, губы у меня как у нее. Она редко улыбалась, но в такие моменты один уголок поднимался выше, чем другой. У нее была кривая улыбка.

Мне хочется выпытать больше деталей, чтобы создать ее образ в своем воображении и перенести на бумагу, но я сдерживаюсь, позволяя ему молча смотреть на небо и копаться в воспоминаниях.

– У нее были густые волосы… Не коса, а целый канат. Или, может, это мне так казалось, потому что я сам был маленьким. Я вставал у нее за спиной и запускал в них руку, будто в гриву пони, и представлял, что скачу верхом. Иногда она катала меня на спине, но чаще просто сидела, скрестив ноги и положив руки на колени, слегка наклонившись, чтобы я мог прислониться к ней и взяться за волосы. Порой она так и засыпала, пока я воображал себя всадником. Тогда я забирался к ней на колени и тоже засыпал.

Когда я дарю ему рисунок, на котором индейская девушка дремлет, маленький мальчик стоит у нее за спиной и держится за волосы, а поверх всей этой сцены выведены смутные очертания лошади, Джон ничего не говорит, но, тяжело сглотнув, сворачивает рисунок и кладет к тем, что я нарисовала для него раньше. Они хранятся в куске материи, вымоченной в льняном масле и высушенной, чтобы защитить листы от влаги. Подняв взгляд и заметив, что я слежу за ним, Джон улыбается мне кривой улыбкой, как у его мамы.

Мы преодолели уже пятьсот миль, и вокруг уже начинают появляться странные фигуры, вырастающие прямо из земли, корявые и изрезанные, напоминающие древние парапеты, омытые песком и временем; на заброшенные замки, сросшиеся с пейзажем. Первыми на нашем пути возникают Древние утесы, и, разбив лагерь, многие путешественники спешат забраться на скалы. Уэбб умудряется потревожить гнездо гремучих змей, скрытое в расщелине, и улепетывает от них, едва касаясь земли босыми ногами. Я убиваю нескольких змей, свежую их, отдаю Уэббу их погремки и велю впредь держаться подальше от диких животных. Наоми жарит змеиное мясо с маслом и луком. Мальчишки Мэй наперебой клянутся, что ничего вкуснее в жизни не пробовали, хотя, по-моему, они просто храбрятся. Свежего мяса мы не ели с начала пути, хотя время от времени кто-нибудь кричит, что заметил оленя, и целая толпа устремляется в погоню по прерии.

Мы все еще не видели ни одного бизона, хотя слышали рассказы об огромных стадах, покрывающих целые мили и затаптывающих все на своем пути. Но бизонов нет, как и индейцев, которых мы не встречали с самого Форт-Кирни. Уайатт говорит, что больше никогда в жизни не желает видеть никаких индейцев, кроме Чарли, о котором все вспоминают с глубочайшим благоговением. Уэбб всегда благодарит Господа за него, когда семейство Мэй молится перед ужином, как постоянно упоминает и меня в своих молитвах, но мне кажется, что он просто не хочет, чтобы я чувствовал себя лишним, когда я соглашаюсь поужинать с ними, что делаю лишь изредка.

На противоположном берегу Платта виднеется скала Кортхаус-Рок, напоминающая мне о гладиаторах и римских солдатах, живших в мире, столь не похожем на мой. Нужно будет рассказать Дженни, когда смогу снова отправить ей письмо. Она читала мне «Юлия Цезаря». Помню, как меня поразила двуличность сената и неверность друзей – и все это ради власти. Дженни, подняв глаза от книги, тихо произнесла: «Всегда думай, к кому поворачиваешься спиной, Джон Лоури. Люди не слишком-то изменились с тех пор. Почти две тысячи лет прошло, а наши сердца все такие же». Потом она открыла Книгу Притчей и зачитала отрывок, который велела нам с сестрами запомнить наизусть: «Вот что ненавидит Господь: глаза гордые, язык лживый, руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы. Ноги, спешно бегущие ко злу, лжесвидетеля, наговаривающего ложь и сеющего раздор между братьями».

На следующий день мы проходим скалу Чимни-Рок, ее вершина, похожая на печную трубу, упирается в безоблачное небо. А еще через день – утесы Скотта. Все эти названия придумали отважные трапперы и первопроходцы, которые сумели выжить, рассказать о своих приключениях и составить карты для охотников за богатством и переселенцев на Запад. Громады гор проплывают мимо нас один за другим, отмеряя пройденное расстояние и напоминая о том, сколько еще предстоит. Я невольно задумываюсь о том, как звучат их другие имена. Как называют их сиу и пауни? На Древних утесах среди имен, нацарапанных переселенцами, мы видели рисунки, явно нанесенные не белым человеком.

Наоми неинтересно изображать все так, как есть в действительности. Вместо этого она рисует Уэбба, сидящего на самой верхушке Чимни-Рок, Лоуренса Колдуэлла, заключенного внутри скалы Джейл-Рок, будто в темнице, – этот рисунок невольно вызывает у меня смех – и Кортхаус-Рок размером с поганку на ладони у ее матери. Я замечаю, что от этих пейзажей у нее разыгралось воображение и она видит миражи, как молодой индеец, отправившийся искать видение, которое предскажет его судьбу. Наоми, очарованная этой идеей, тут же спрашивает, верю ли я в подобное. Когда я не отвечаю, она рассказывает мне о снах своей матери. Говорит, что та видела, как я хожу по воде в головном уборе из перьев. Я накрываю ее губы рукой и качаю головой. Она тут же замолкает. Я чувствую тепло ее губ ладонью.

– Не приписывай мне того, чего нет на самом деле, Наоми.

Она кивает, и я убираю руку. Ее глаза смотрят на меня в немом вопросе. Я впервые намеренно прикоснулся к ней с тех пор, как Наоми спала рядом со мной в палатке во время моей болезни. Мгновения, которые нам удается украсть, когда лагерь затихает, а она приходит ко мне с братом на руках, похожи на ее рисунки. Наоми романтична. Мечтательна. Она видит то, чего не видят другие, но все это – то, что она видит и рисует, – оторвано от действительности, и наши встречи тоже окутаны этой завесой сверхъестественности.

Несколько дней я избегаю ее, потрясенный ее рассказом о снах матери. Я вырос на Библии. Я знаю, кто такой Иисус. И мне не нравится это сравнение. И еще мне не нравится птица, которая становится человеком в головном уборе из перьев. Вождь, идущий по воде. Я не знаю, что это значит, и, наверное, это не так уж и важно, но невольно чувствую себя диковинкой, чем-то, что нужно изучить, в чем следует покопаться. Я не хочу быть диковинкой. Особенно в глазах Наоми.

Но мне удается избегать ее лишь до тех пор, пока мне не нужно стоять в дозоре. Как только я остаюсь один на один с животными, а лагерь затихает, мои глаза невольно начинают высматривать ее, и она не разочаровывает.