Giovanni Mongiovì - Небосвод Надиры

Только что перевалило за полдень, и по полю, предназначенному для выращивания тыкв для бутылей, двое слуг волокли под мышки молодого мужчину лет почти под тридцать. Ногами он будто намеревался бороздить поле, как обычно бороздят сохой, так он упирался пятками в землю и отбрыкивался от хватки. Он не поднимал головы, и тем, кто наблюдал за сценой, виднелся только затылок и коротко стриженные волосы.

На молодом человеке были штаны и разорванная туника. Слуги же были одеты совсем по-другому: в цветастые одежды свободного покроя. У одного на голове было что-то вроде тюрбана, и оба носили бороду и длинные волосы.

Когда они дотащили несчастного пленника до улиц рабада, собралась любопытствующая толпа. В селении все друг друга знали, и все знали обитателей последнего дома в конце дороги перед полями, дома христиан, единственных в рабаде.

Повсюду в окрестностях работали всеми силами и не покладая рук, чтобы земля была всегда пригодной для жизни; вся округа была предназначена для земледелия, и семьи организовывались общинами, разбросанными среди холмов. Дворян в рабаде не было, как не было и воинов, а жили одни лишь крестьяне, которые работали каждый сам на себя и на сборщика податей каида 4 4 Каид – дословно «учитель» или «лидер». Так называли главенствующих или командующих лиц. Каср-Йанны.

Именно его дом и стоял на другом конце деревни противоположно дому христиан, на самом высоком месте. Перед большим домом открывался просторный, частично огороженный двор, в него-то и вошла троица, прошагав по запутанным улочкам и характерным дворикам, присущим поселениям арабской планировки. Прямо там, где раскинулся рынок, точно посредине его, они привязали измученного молодого человека. Стянули ему запястья, а руки прикрутили к столбу. Натянули веревку кверху и закрепили ее в естественном разветвлении жерди, которую установили над головой пленника так, что он не мог ни сесть, ни нагнуться.

В ту же минуту появился во дворе подчиненный каида, человек даже слишком молодой для доверенной ему должности, некий Умар. Собой парень был красив: из племени берберов, кожа на лице немного смугловата, пара глубоко посаженных черных глаз и прямой, хорошо сложенный нос. Борода скрывала его возраст и делала еще больше похожим на отца, Фуада, тот тоже был сборщиком податей при каиде, отец умер почти два года назад.

Умар вышел из налоговой конторы, примыкавшей к дому сбоку, и ухватил пленника за белокурые, отливавшие медью волосы, заставив его поднять голову и посмотреть в глаза. По тому, насколько синюшным было лицо пленника, можно было догадаться, что те двое изощрились, избивая его.

И вот пленник и Умар смотрели друг другу глаза в глаза, и ничто не мешало этим гордым черным глазам пристально вглядываться в еще более гордые, но зеленые, глаза пленника.

– Ты что же, подумал, что можешь оскорблять меня, и тебе ничего не будет… – проговорил Умар.

Пленник не отвечал; не потому, что не понимал по-арабски, а потому, что любые слова были бы бесполезными.

– Не стоит стоять тут и зря тратить время, – договорил сборщик налогов.

Он кивнул головой одному из слуг, из тех, что притащили ему пленника и связали, тот вконец разорвал на пленнике тунику и захлестал по спине мокрым кнутом.

Все жители деревни сгрудились у ворот, но ни у кого не было храбрости вступить в ограду двора. Сдавленные стоны молодого человека впечатляли не больше, чем красные кровавые полосы, которыми покрывалась спина.

Все жители перешептывались со стоящими рядом, что никогда такого раньше не случалось в рабаде. Родичи же истязаемого прятались в толпе и, здраво рассудив и сгорая от стыда, стояли молча. Не было лишь членов дома сборщика налогов, его матери, жены и сестры, которые предпочитали не вмешиваться в дела главы семьи.

Когда же слуга, которому поручили наказать пленника, закончил дело и так и оставил молодого человека привязанным к столбу, люди вернулись к своим занятиям. Пленника там же и оставили стоять, на произвол вечернего холода и ночной стужи.

Лишь ближе к полуночи кто-то сжалился над ним и получил разрешение принести покрывало. Люди Умара позволили накинуть его на пленника, понимая, что провести ночь среди зимы под открытым небом в горах Каср-Йанны было бы слишком тяжело для всякого.

Многие видели, как почти всю ночь пленник дрожал и перепрыгивал с ноги на ногу, чтобы не стоять и не замерзнуть. Потом утром, когда по всему двору вновь раскинулся рынок, увидели, что он заснул, обмякнув на стягивавшей запястья веревке, будто подвешенный к стволу дерева тюк. Кое-кто даже подумал, что он умер и в придачу решил проверить, отвесив ему пощечину.

Опять наступил полдень; теперь осужденный стоял без питья и без еды целые сутки. Во дворе теснилось стадо коз, козы блеяли и пощипывали травинки. От монотонного блеяния пасущегося стада привязанный к столбу осужденный снова задремал, он подумал, что у него вот-вот подломятся колени и оторвутся кисти рук… Потом, в какой-то момент он почувствовал, что рядом кто-то стоит, и открыл глаза; и верно, кое-кто уже давно стоял неподалеку и смотрел на него. В трех шагах от столба стояла девушка, она не сводила с него широко распахнутых глаз. Глаз прекрасных, с чудесным разрезом, большинство людей таких глаз никогда не видело, но осужденному и жителям рабада эти глаза были знакомы. Глаза такой насыщенной бирюзовой голубизны, что можно затеряться в них и не найти себя никогда; глаза особого цвета, который ближе к зрачкам переходил в темно-синий как морская пучина. Глаза, которые могли затуманить умы и обречь на вечное проклятие сердца.

На девушке было красивое зеленое платье с желтой и синей отделкой характерного покроя народностей Северной Африки, перед лицом она держала край хиджаба, чтобы скрыть лик. Чужеземные очертания фигуры, настолько несхожей с наружностью коренных жителей острова, казались пьедесталом для ее глаз, этого несоизмеримого шедевра, который притягивал внимание, как ничто другое. Непослушный локон выбивался из-под красного хиджаба и выдавал черноту волос.

Когда пленник увидел девушку, он снова склонил голову, но вскоре поднял на нее взгляд и медленно продекламировал:

– «А ведом ли тебе, властитель мира, Надиры небосвод и бирюза очей ее…»

Взгляд девушки смутился, и она спросила:

– Откуда ты знаешь эти стихи?

– С тех пор как каид побывал здесь, слова стихов разнеслись по всей деревне и за ее пределы.

Потом, не сводя с девушки неспокойного взгляда, пленник взмолился:

– Отвяжи меня, Надира, госпожа моя, умоляю!

Но она стояла с виду невозмутимо, растерявшись от этой мольбы, исполнить которой не могла.

– Не знаю, насколько безбрежны твои глаза, Надира… но могу объяснить откуда они взялись, если хочешь… Но дай же мне хоть воды глотнуть…