Юлия Лангровская - Александро

Корнелий вошел, с грохотом прикрыв за собой дверь, сел на пол у ног графа и начал довольно-таки развязно:

– Хозяин, можно посягнуть на вашу собственность, а?

– Что? Опять?! – взвизгнул граф и сжал зубы.

– Что делать, ваше сиятельство, я же мужчина!

– Ну и какая же на сей раз?

– О! Блондиночка! Премиленькая! Я уже давно ее приметил, только она маловата была, но теперь подросла и девка, что надо!

– Бабник чертов! Ну и что ты ко мне пришел? За разрешением, что ли? Много мне дела до того, кого ты под себя запихать собираешься! Проваливай!

– Благодарю, ваше сиятельство, – он поклонился и быстро убежал, опасаясь, что граф и в него швырнет башмаком.

Это случилось под вечер, часов в пять-шесть, а еще позже, к семи, граф спустился в столовую и, в ожидании, когда лакей объявит, что кушать подано, вышел на крылечко, подышать вечерней прохладой.

Тут вдруг, к нему с воплями и слезами подбежала красивая женщина лет сорока или около того, она бросилась перед графом на колени, схватила подол его камзола и, покрывая поцелуями этот подол, даже графские туфли, кричала, захлебываясь в слезах:

– Молю вас, господин, пощадите нас, пощадите! Не дайте ему убить мою дочь! Ваш надсмотрщик, этот Корнелий, он заперся у нас в хижине с моей дочерью, о граф! Молю вас, ваша раба умоляет вас пощадить ее дочь! Бедняжка ни в чем не виновата, ей едва исполнилось шестнадцать!

Граф резким движением оттолкнул женщину, когда та целовала его туфли. Получилось, что носок его туфли задел ее по лицу, несчастная упала, а когда поднялась, из ее носа струей текла алая кровь. Она смешивалась со слезами и платок, который женщина второпях вынула, окрашивался в розоватый цвет.

– Я не нарочно! – процедил старик.

– Все это не важно, мой господин, можете хоть на куски меня растерзать, но прикажите ему… не дайте ему… о, моя бедная дочка! – эта женщина подняла такой шум, что на крыльцо высыпала домашняя челядь, да некоторые прибежали с полей, пользуясь тем, что сейчас над ними не стоит Корнелий со своей плеткой.

Граф молча смотрел на несчастную и ничего не предпринимал. Она молила его, кричала, ревела, но никакая жалость не трогала этого жирного старика, стоявшего, как истукан и тупо глядевшего на свою крепостную, как глядел бы он на сцену во время душераздирающего спектакля.

Поскольку шум поднялся сильный, а вся челядь высыпала на крыльцо, то не замешкался и писарь Антон. Он, увидев все, поняв, о чем речь и хорошо зная Корнелия, подбежал к графу, схватил его за руку и прибавил к мольбам несчастной матери свои мольбы. Он тоже заклинал графа послать за Корнелием и не дать ему сделать гнусность, умолял пощадить юную девушку, не ломать ей жизнь.

К его голосу граф не остался равнодушен. Он поглядел на писаря, потом сказал:

– Оставь его. Я разрешил. К тому же, поздно уже, – и указал кивком на Корнелия, который как раз выходил из-за угла левого крыла дома, на ходу поправляя свой камзол, да поглаживая, торчащие усы.

Плачущая, умоляющая мать мгновенно замолчала, замерла, отшатнувшись от графа. Рука ее, прижатая к лицу, чтобы вытереть текущую из носа кровь, опустилась и кровь, уже не сдерживаемая платком, потекла на одежду.

Корнелий прошел мимо нее, на ходу бросив:

– Фя, мерзость, какая! – и направился к своему домику.

В тот момент, когда он скрылся из виду, женщина рухнула без чувств прямо на руки Антона, который подбежал, собираясь помочь, чем сможет.

– О, ваше сиятельство! – писарь кинул взгляд на графа, и там сквозило уже не намерение угодить, а предостережение о том, что несчастье это зачтется ему на небесах. – Ведь вы могли что-то сделать!

Граф же, несколько помрачневший, но вовсе не сожалеющий ни о чем, молча направился в столовую и там, один опустошил несколько тарелок супа и с полдюжины стаканов вина. После чего, по-обыкновению, лег спать.

Наутро же, когда Корнелий выгнал на поля крепостных, когда они приготовились для полива черпать воду из огромной цистерны, что стояла на заднем дворе, некоторые женщины попятились от нее прочь, дико вопя, а мужчины стали извлекать оттуда тело молоденькой блондинки, очень красивой и, наконец, положили его на траву.

Возле утопленницы собралась толпа. Когда Корнелий тоже подошел, чтобы выяснить, в чем дело и увидел ту, с которой вчера так безжалостно обошелся, он лишь пригладил усы, да прошептал:

– Странно, а я думал, что и от этой получу еще одного Корнелия! И того… был бы уже тридцать восьмой, не считая девятнадцати Корнелиан! Ха-ха!

Какая-то женщина мчалась так быстро, что чуть не сбила его с ног. Корнелий уже поднял плетку, размахнулся ею, но не попал по бежавшей. Он узнал ее. Узнал ту, которая вчера стояла возле графского крыльца, истекая кровью.

Женщина растолкала плотное кольцо толпы, при этом из груди ее не вырвалось ни единого звука, если не считать громкого дыхания от быстрого бега. Зато, очутившись на свободном клочке земли, где лежало тело побелевшей юной девушки, несчастная упала на нее, схватила, прижала к себе и не своим голосом, оглушая всех, кто тут находился, закричала:

– Машенька! Машенька!

А еще через два часа имение облетела весть, что в лесочке, как раз там, где поблизости граф отводил Антону землю, нашли повешенную на суку женщину, что в руках она зажала прядь белых волос, а на дереве, на стволе было ножиком высечено короткое слово «дочь».

Племяннику графа Филиппа уготована в этой истории гораздо большая роль, чем самому графу Филиппу, который отныне в ней не появится, кроме как в воспоминаниях.

В то время, о котором идет речь, то есть в июне 1794 года, графу Герману было тридцать восемь лет.

Как уже упоминалось, тот жил не в лучших условиях, чем простой батрак. Он работал на земле сам, как крестьянин, от зари до темна, как крепостной, вспахивая тот кусок земли, в несколько акров, который прилегал к его маленькому домику, имея на хозяйстве всего одну кобылу, да и ту не отличавшуюся особой силой.

Бывало, ему то и дело приходилось останавливаться, ибо кляча, которую бедняга понукал, быстро выбивалась из сил. Часто ему самому приходилось впрягаться в плуг, пока сама кляча в стороне пощипывала травку, понемногу восстанавливая силы.

Поработав в поле, граф Герман возвращался в крохотный домишко, с двумя малюсенькими, отгороженными друг от друга комнатками, еще более маленькой кухней и узеньким загончиком для этой самой кобылы, да еще двух-трех несушек, одной козы и молоденького поросенка.

В доме графа всегда встречала жена, молодая, красивая женщина, лет на десять моложе его, она подавала к столу все то, чем можно было располагать, заботливо обслуживала уставшего мужа и пятерых девочек, старшей из которых казалось лет семь, а младшей не более полутора лет. Приглядевшись, можно было заметить, что намечается еще ребенок. Женщина то и дело прикладывала руку к талии всякий раз, как ей приходилось снимать с огня полный еды казан или подтащить ведро воды к корыту с грязной посудой, словно бы она убеждалась, что младенец не пострадал от того, что мать вынуждена так напрягаться.