Марина Дечко - Ворожея

Пригоже...

Посуды на полках Гай не приглядел: знать, сияния озорника не хватало. Да и не за ней он тут томился, за другим.

Сундук находился с трудом. И приходилось снова кормить кровью живой огонек, чтоб тот осветил горницу тусклым колером. Укрытый шкурами меховыми, да слоем пыли вековым, он отворялся нехотя, со скрипом. И от скрипа того Ворожебнику становилось не просто страшно - дурно.

Дурнота подкатывала к горлу и останавливалась: видно, за потерей крови у него не оставалось сил даже на это.

А в сундуке золота оказалось много. И сколько бы ни тянул Гай из него каменьев дивных, да только фермуар с монистами все не появлялся. И ведь каждая вещица бренчала, вереща на своем наречии: "Скорей, Хозяин, торопись! Рыжий вор пробрался в Избу твою, монисты ищет!".

И святотатец торопился. Искал то, что в глазах Мары увидел. А оно все не находилось никак.

Оттого и не сразу понял, что нашел диковинку. Потому как глазом была она невзрачной, тусклой. Изношенная цепь, на которой рассыпаны монисты со знаками старыми же. Не пригожими, не блестящими. И даже звон от них выходил тусклым, тихим. А вот сила...

Силу Ворожебник чуял. Различал. И разумел, отчего Чародейка послала его за фермуаром. Потому как в мире живых такого не встретить.

Гай резко выхватил монисты, да нацепил себе на шею. И разом мир перевернулся, наддавая ему мощи. Не кружился больше, уводя землю из-под ног, а только покорно склонял голову: дескать, и дорогу назад показать можно, и...

Где-то вдали послышались тяжкие шаги, и Ворожебник отчего-то сразу понял: то Хозяин в дом свой идет. Значит, надобно спешить. А там, глядишь, и ему жизнь оставят.

Дорога назад горела перед ним полотном разноколерным. Светилась вся, отгоняя клочья тумана. Ровняла землю, выкорчевывая древесные коренья. И все звала: скорее!

А шаги слышались все громче, хоть и бежал Гай во всю прыть.

Бросал позади себя миражи, рожденные монистами. Отводил взор. И на секунду шаги замирали, обманувшись ворожбою дивной. Потом же снова...

А рыжий вор на бегу все надеялся, что отведут они божественный взор, потому как погоня шла след-в-след.

И, когда над ним показались уж яркие звезды камнеградского капища, позади раздался голос:

- Верни!

Голос тот был властным и спокойным одновременно. Тихим и громким. И звучал так особенно, что Гаю не удалось и разобрать ничего больше. Словно бы он и не звучал вовсе - а проникал сразу в разум, наполняя тот единственно верной мыслью: фермуар надобно вернуть.

А сверху, из раскрытой земли, протянулась ладонь нежная. С кожей белой, тонкой. Потянуло медуницей. И уже другой голос прошептал осторожно:

- Руку давай.

Гай подчинился. Как ни хотелось ему оставить фермуар Хозяину, да только надежда покинуть Туманный Лес все же сильнее. Оттого и ладонь ухватил крепко. Дернул, цепляясь сапогами за рваные края земли.

А позади него тоже ухватились. На кафтан багровый, в котором он, как явился к Чародейке, так и отбыл на капище. А еще, кажется, за шкуру саму. Потому как когти острые словно бы рвали с него плоть, заставляя разум полыхать жгучей болью. Кричать, звать на помощь.

Захлебываться и... проваливаться во тьму. Вот только уж без монист...

***

- Отчего мы здесь? - Спросила Божидара, крепко сбитая женщина зим сорока. Она глядела на Головную Площадь, подле которой стояли чертоги камнеградские да Головной Храм. И подле всего этого - гора веток сухих, сложенных словно бы в муравейник. Да только у муравейников нет столба с веревками и ступеней, ведущих к нему.

Жутко...

Божидара поежилась. Она оглянулась по сторонам. На Головной Площади нынче было пусто, безлюдно, хотя глашатаи и трубили во все рога. Отчего так? Так потому, что Струпный Мор выкосил по человеку с каждой избы. А в других и того больше. Вот и в избе Божидары еще лежали двое - муж и девка малая, - но их, слава богам, удалось спасти.

Баба обернулась по сторонам. Времена нынче темные, страшные. И не степняком, что Белоград взял, да, по слухам, к Камнеграду с войною идет. А другим - тем, что ближе. Мором Струпным, невесть откудова взявшимся, что ни знахарь, ни лекарь высокопрестольный не разберет, какой примочкой лечить. А ведь богов старых вспоминать запретили. Как и обряды блюсти. Да только когда людям страшно, и страх этот вовсе не людского, но животного толку выходит, запретить что-то трудно.

Вот и сама Божидара молилась Пряхе небесной, заступнице и берегине. Колосья хлебные, по полной луне собранные, в углах горницы расставляла, да травы колдовские жгла. Как старая знахарка учила, которой век уж давно вышел, чтоб бояться указов княжеских.

И ведь помогало. Жар отходил, а струпья затягивались. Нехотя, сдавая всего-то по вершку гниющей кожи. А за вершком тем возвращалась в мужика ее да дочку малую жизнь. И ведь люди знали про то, сами родичей своих так же лекуя. Оттого и суда людского не вышло.

Божидара потерла ладони друг о друга. Она-то и рукавицы теплые взяла, из дому до лавки рыбной выбираясь, а все одно на лютом морозе холодно. И почто их собрали? Народ, что сошелся к Головной Площади, таращился по сторонам, ничего не разумея.

Но тут снова протрубил рог, и глаза десятков собравшихся обернулись к высокому постаменту, на который взошел сам Князь. Правда, поднялся он после вереницы бояр, что остались по обеим сторонам трона стоять истуканами молчаливыми, а с ним - Княгиня молодая, пригожая.

Народ помнил Тура Каменного по статной фигуре да волосам русым, что спускались к плечам волнистыми прядями. По плащу пурпурному, соболями отороченному, по сбруе драгоценной. Князь-то и старше Божидары был всего на десяток зим. А вот нынче отчего-то гляделся... другим, не самим собою.

На трон опустился тяжко, будто бы и его болезнь дивная подкосила. Спину выгнул дугою: знать, и князьям во время Мора нелегко приходилось.

Божидаре свезлось стоять у самой цепи живой, в которой - лучшие воины Камнеграда, оттого и разглядеть Князя могла сама.

И Князь тот, что звался Туром, казался немолод. Болезнен даже. Тусклые, с проседью волосы тонкими пасмами свисали до плеч. Редкие. И кое-где, знать, проредились они, да вот соболиная шапка скрывала недостачу. А пасмы мокрые - видать, от выпота струпного. Лицо желтым ободом луны, а на нем - с такой же желтизной глаза. Усталые, норовящие закрыться от непосильной тяжести век. Почти бесцветные.

И ведь одежда на нем все та же. Расписная, с золотом сусальным. Да только в ней Князь еще горше глядится - в бархатах дорогих, а еще рядом с женою молодой.

Сколько ей было?

Божидара попыталась вспомнить. А ведь свадьбу они сыграли давно, зим по-над двадцать назад. И, верно, Княгиня тоже немолода. А вот глядится этаким перлом сияющим посреди старой раковины. И красива - жуть.