Марина Дечко - Знахарка

Только вой этот долетел до ушей проклятого купца. И ведь накормлен он - этот бочонок краснолицый, и в тканины дорогие облачен. И в усах - где это видано? - крошки сладкой ватрушки застряли. А злоба не вывелась, усилилась только.

Да на кого ж ее выльешь, как не на клятого сорванца, взятого в обоз за нехитрую плату? И дядька снова замахнулся хлыстом, располосовав узким наконечником белое ухо, торчавшее из-под тонких рук.

- Знать будешь, дрянное семя, что не воруют у своих. И другим закажешь. Жрать он захотел! Кобыла вот тоже жрать хочет. Да стоит и ждет, пока накормят. А ты почем лучше?

И мальчонка получил болезненный тычок под ребра, забывая о голодных спазмах, скручивавших желудок.

- Голодать будешь, окаянный. Весь вечер и ночь еще. Ага. А завтра - вода и хлеб. И упаси бог тебя дрогнуть. Коль надо, привязывай свои крюки к себе, а хоть крошка с обоза пропадет - забью, гадину, до смерти!

А дальше - боль, о которой удалось забыть только под утро. Когда сил не хватило даже на то, чтоб реветь.

А потому, когда на них напали, малец не сопротивлялся. И не приволок своему мучителю на спасение запрятанный меж колес обоза кинжал. Знал, что погубит этим полнолицего купца. Понимал: не уйдет тот от разбойников Пограничных Земель. Да только какое ему дело до жадного, набитого сластями, брюха? Ему уж и до своей жизни дела не осталось, не то что до скотины этой розовощекой.

Малец глядел на обидчиков смело и ровно. Уж коль помирать, так хоть чтоб не стыдно было родичам в глаза глядеть, когда Симаргл за руку к ним приведет.

За тот ровный взгляд и оплеуху получил. Потом другую. Град затрещин.

И в конце - тычок, заставивший его согнуться.

А потом все закончилось, когда низкий голос уверенно произнес:

- Довольно, не душегубь этого. Малец сгодится. Смелый он.

А потом подбородок поднялся на конце рукояти хлыста, и карие глаза мальчонки с неподдельным ужасом уставились в серые очи напротив, с интересом изучавшие ребенка.

- Сколько зим? - Малец все никак не мог отвести взгляд, глядя на разбойника непозволительно долго. И, знать, опять затрещину получит. Только что с собой поделать?

И стоящий напротив усмехнулся. Хитро, по-хищному, показывая неровный ряд желтоватых зубов, кое-где испортившихся от дрянной еды.

- Зим-то сколько, спрашиваю?

- Десять только минуло...

Мальчонка голос свой едва узнал. Задрожал тот отчего-то. Стих. И, вроде, разбойник приказал не бить его больше, спас и без того израненную спину, а доверия к нему все одно - ни на алтын.

- Хорошо, что десять, - словно про себя проговорил встречный, - не мал уже, да еще и не велик. Самое время...

И он отпустил подбородок мальца, отступая от телеги.

- Ну, чего расселся? Помогай давай. Добро нужно в нору перетащить. Да быстро. А то, глядишь, и новый обоз покажется.

Мальчуган спрыгнул с телеги, ухватывая костлявыми руками огромную корзину с припасами, и засеменил следом. А тот, кто вел его - Боян, уходил все дальше в чащу, показывал лес. Ашан помнил, как за ними шли еще двое, но имен их все никак не припоминал. Клятая память!

- Лес тебе - дом родной, понял? Запоминай тут все, коль сгинуть не хочешь. Другой раз я тебе жизнь даровать не стану. Усек?

- Усек... - Протянул боязливо крутящий головой малец, запоминая деревья и запахи. Вот крутобокий вяз. Старый, с обглоданной на южной стороне корой. А вот раздвоенный ствол сосны. Запомнить. И заросли лещины. Густы-ы-е...

Запахи прелой земли, гниющей прошлогодней листвы и теплого земляного пара, поднимающегося с низин. А нечистотами здесь уж и не тянет.

От незнакомого водоворота ароматов кружится голова, но голос Бояна приводит в чувство:

- Будешь лежать средь дороги. Поначалу как мертвый, потом стони, как обоз увидишь. Причитай, моли помочь. Да так, чтоб поверили. И, гляди, чтоб не спугнул. Коль упустишь - от меня спуску не жди!

И для пущей верности Боян отвесил мальцу болезненную оплеуху, от которой тут же заплыло лицо.

- Так надежнее будет. - Объяснил новый друг, - Избитое дитя грех не пожалеть...

И он повиновался, видя в каждом проезжем купце краснощекое лицо старого обидчика с застрявшей в усах ватрушкой. Стонал громко, раз за разом заставляя мягкосердечных людей останавливать обозы. Пялиться, чего ж там мальчонка один лежит средь неспокойной земли.

А потом все скоро кончалось.

Он не помнил, чтоб Боян хоть раз расправлялся с купцом при нем. Да его и не интересовала судьба торгашей. Что с ними сталось? Он не знал. Понимал только, что добра их лишали. А что с жизнью... Детский разум не задумывался над таким. Тут бы хоть свои кости целыми сберечь.

Да и сколько их было, обозов этих?

Ашан помнил, как одна весна сменилась другою, потом третьей.

А его дело - знай обозы останавливать. Да только тело мальчишечье в силу стало входить. Плечи распрямились, разворот шире стал. Да и мускулы... чего греха таить? За две зимы худое избитое дитя превратилось в статного подлетка, что вот-вот готовился в мужики молодые путь распочать.

Тогда-то все и поменялось.

Один за другим обозы проезжали мимо. Купцы все реже останавливали скотину. Знать, боялись статного тела. Да и кто его знает, чего лежит тут этот? Может, разбой встретил. А может, и сам непотребство чинил?

А Боян все злей становился. Хмурел.

И затрещин прибавлялось.

Пока в один день не заставил с ними остаться. Приказал чинить власть над купцом - душегубить учил.

А он отказался. Не из чести, не из доброты. Нет!

Просто помнил, как над ним суд чинили. Оттого и не желал стать таким же.

После той ночи он долго не мог спать на спине. Изрытая тяжелым кнутом, она зимами ныла и после - на студеные морозы, на весенний ветер - лютник, что не давал прийти жаркому лету, на осенние первые заморозки.

Да и кость зарастала с трудом.

А он все лежал в норе , прислушиваясь к разговорам. Снова обоз опрокинули. Еды принесли. Да еда эта поперек горла вставала, заставляя юнца хиреть не по дням.

И Боян-то помягче стал. Жалостливей, что ль?

Говорил, чтоб не трогали подлетка, дали чтоб отдышаться.

А он верил. Может, и впрямь что изменилось?

Но то лишь до поры было - пока юнец в силу не вошел. А там снова обоз. Один-одинешенек средь пустой дороги. Без охраны. Видать, алтыны нужны были тому дядьке, раз поехал в такую даль без защиты. И девку свою потащил, окаянный.

Воин и сейчас помнил, как жалась она к батьке, как голосила громко, когда кровь того прыснула на белую рубаху дочери.

А он стоял, сдерживаемый двумя здоровыми лбами. Глядел, не в силах что-то изменить.

- Жалость в могилу сведет, - пояснял Боян, - ты вот девку пожалеешь - а она тебе кинжал в брюхо воткнет, когда уснешь. Усек?

И юнцу пришлось кивнуть: усек мол. Притворяться сам Боян его учил. Оттого и не почуял смердение обмана.