Марина Дечко - Знахарка

- Не заговаривай меня, Ярослава. Коль прознаю про ворожебничество - не миновать тебе костра.

Так вот что! Все эти зимы Богослав ни на минуту не забывал старую обиду, когда Крайя не отдала грешное дитя в лоно храма. Храмовник лелеял обиду, готовил месть и ждал часу. И час этот настал. Знахарка понимала: одна ошибка могла стоить ей жизни.

- Знахарством помогаю я людям, и в помощи своей не откажу. Потому как бог, Богослав, вспомнит мой отказ грехом страшным. И костер, что трещит искрами в Небесных Чертогах, будет пострашнее твоего.

Знахарка гневно отвернулась от храмовника и зашагала в сторону крайиной избы. Понимала ли, что приняла вызов от Богослава? Как же. Только Яра знала, что кара небожителей настигнет ее раньше угроз односельчан.

Ворожея остановилась у невысокой двери, что скрывала ее воина, и на миг задумалась. Что чувствовала она к Дару?

Обиду? Нет, Яра простила воина за нежелание впустить ее в воспоминания. Коль прячет их от нее - значит, так нужно.

Тогда, может, гнев за то, что тот скоро покинет ее, исчезнув в поисках брата? Нет, ведь ради Крайи Яра тоже ушла бы.

И ворожея поняла, что простила воина. За нечаянное тепло, которым он одарил ее, сам того не понимая. За ощущение родной души, без которого ей, подкидышу, станет жить еще сложнее. И за то, что свяжет их навеки.

***

Воин давно не знал женской ласки.

Силился вспомнить, когда в последний раз чувствовал под собой слабую мягкость да покорность девичьего тела. А на ум приходило другое - редкие, чужие объятья. Быстрые взгляды, скомканные движенья. Неловкость, всякий раз возникающая после того, как он уходил. И вынужденное облегчение до следующей луны, пока снова не найдет чужачку.

Таких женщин было много - едва ли не в каждом трактире, оставленном посреди Пограничных Земель. И все они - разные. Кто из Степи, кто принадлежал Лесам. Были и привезенные из-за Морей - те всегда казались Ашану слишком грубыми, больше похожими на мужчин. Но именно таких он и выбирал, опасаясь всколыхнуть прошлое.

Уж и стерлась та ночь из памяти. И пошло рябью время, унесшее стоны боли степнячки, носившей его дитя. Молодой муж знал: в степной горячке не выжить ни матери, ни дитяти. Только легче не становилось.

Из-за любви? Нет. Ашан уже тогда понимал, что любить ее не сможет - душа мертвая забыла про чувства. Тогда отчего? Не потому ль, что тонкая жизнь оборвалась, когда в нее вторглось проклятое семя?

Воин вгляделся в полумрак хлева и прислушался к голосу скотины, готовой уснуть. Кобыла мелко копошилась, устраиваясь удобнее на свежей соломе. Сопела.

У них с Жайной тоже был дом. Высокий шатер, устланный внутри богатыми шкурами, привезенными Ашаном с набегов. И посуды в нем знатной хватало - степнячке всякий раз нравилось приносить молодому мужу сладкий кумыс в высоком золотом кувшине, что прибыл с земель Желтого Моря. Те мастера умели говорить с золотом да каменьями...

И всякую редкую ночь, что воин был дома, тонкий смуглый стан, дрожал в его ладонях, пылая подобно смоляному факелу. И второй сын Хана жег его, не боясь, что тот сгорит. Сминал грубыми ладонями, целовал жадными губами, ласкал, как умел.

Понимал ли, что степнячка сгорит, оставив после себя голод, страх и неутолимую жажду? Верно, нет. Потому как даже в той жадности остановился бы. Как останавливался каждый раз, когда видел ворожею.

Жайна скоро понесла. Как прознал? Степнячка стала подолгу оставаться в высоком шатре под присмотром матери - седой кряжистой женщины со сросшимися на переносице бровями. Глядела она на воина с презрением, с ненавистью. А сказать боялась: второй сын Хана был в почете. И коль девка ее так решила...

Ашан помнил их свадьбу. Его нареченная долго вышивала красный койлек, пуская по его подолу блестящие монисты. И золото монет играло с золотой нитью сапожек, что подарил нареченной на обеты Волком прозванный. Не пожалел старый Пиржан для платья единственной дочери ни драгоценных нитей, ни монист дорогих. Выменял за наряд табун породистых лошадей - в дом к самому Хану степнячку снаряжали...

Звон золота долго стоял в ушах воина, когда он вспоминал, как танцевала перед ним тонкая Жайна. И смеялась, звеня голосом еще больше.

Драгоценный саукеле - головной убор невесты - везли с самих Южных Земель, раскинувшихся рваным полумесяцем у Желтого Моря. Бесценная канитель пронзала дорогую ткань, подхватывая в крепкие объятия бесценные лалы да изумруды, а по центру саукеле блестел настоящий сапфир! Таких каменьев - едва сыщешь, и его Жайна гордо поднимала голову, неся диковинное украшение. Славным мехом была та шапка оторочена, и степняки долго любовались прекрасной невестой, вошедшей в дом Ашана.

И традиции чтила его нареченная, низко склоняя голову перед мужниным шатром. Кланялась Жайна в землю степную, выказывая уважение новому дому, а кончик саукеле при поклоне достигал очага жилища - невиданная роскошь! Уж не каждая кумушка выдавала замуж свое дитя в таком убранстве.

После жаркой ночи, проведенной в шатре мужа, Жайна надела новую шапку - ценную касабу, которую для нее сам Ашан купил у старого купца. Немало алтынов тот затребовал за дивный убор, да только воин и сейчас не жалел об этом. Жена его так и не сменила касабу на высокий белый кимешек, что надевает степнячке мужнина матка после первых родов. Так и ушла к праотцам - нарядная и юная...дева, а не мать.

После смерти жены Ашан боялся юных дев. Слишком хрупкими они для него казались. Тонкая кожа, нежный стан - он хотел и страшился девичьей ласки. Боялся снова услышать стоны боли из своего шатра. Уж и Элбарс, и сам Хан к нему сватали красавиц-степнячек, а он все отказывался. Дескать, не дано знать, вернется ли с похода. А коль не ступит нога на теплые ковры родного шатра, чего ж девке слезы по нему лить? Пусть вот лучше другого ищет, детей рожает...

Только голос плоти становился все громче. Воин глушил его как мог. Ждал по целой луне, выбирая самую крепкую чужачку в трактире. Забывался ненадолго в скупых ласках, оставляя горсть алтынов на деревянной лавке. А затем снова - гулкое одиночество в ясной степной ночи. Понимал ли, на что себя обрекает? Как же. Понимал. Только боялся нового греха, глядя на тонкостанных степнячек.

Воин так задумался, что не сразу заметил движение у двери хлева. И только дуновение морозного ветра заставило его обернуться.

Молодая ворожея тяжко оперлась неестественно ровной спиной о дверь. Глаза ее были плотно сомкнуты, но веки нервно дрожали. Ашан впервые видел ворожею такой: испуганной, уязвимой, женственной...

Почему-то раньше он не замечал ни того, насколько стройным, даже худым, было ее тело; ни того, как сильно тонкие ладони были покрыты грубыми мозолями. Яра распахнула глаза, и в них воин прочитал боль, смешанную с растерянностью. Она выглядела хрупкой, словно бы сделанной далекими южными мастерами из тонкого стекла. И Ашан понял, что стоит рядом с ней только тогда, когда карие глаза встретились с настороженностью во взгляде ворожеи.