Делия Росси - Служанка

— Вот так вот, девочка. Ничего от обители не осталось, дотла выгорела. А остатки стены монастырской наместник велел с землей сровнять. Сказал, что на этом месте новый храм построит, Аэсту посвященный, и научит нас, диких, общую веру исповедовать.

Старик говорил, а у меня перед глазами проплывали родные лица сестер, воспитанниц, наставницы, и в сердце такая боль скапливалась, что хотелось кричать — громко, неистово, чтобы всю ее выплеснуть, до последней капли. Но я не могла. Сердце беззвучно рыдало, рвалось из груди, кровью захлебывалось, а с губ только сиплое дыхание срывалось.

— Тихо, девочка, тихо, — бормотал старик, поглаживая меня по руке и с тревогой заглядывая в глаза. — Поплачь, чтобы боль со слезами вышла, — уговаривал он меня, да только напрасно. Не было у меня слез. Закончились. Одна ярость в груди осталась. И неистовое желание отомстить.

— О-хо-хо, деточка, — шептал дан Скревец, и губы его жалко дрожали. — Кто ж знал, что все так выйдет? Да ты кушай пирог вот, с капустой, — подсовывал он мне тарелку. — А я чай поставлю…

Он поднялся и, шаркая, двинулся к печи, но я вскочила из-за стола и остановила его.

— Не хочешь? — понял старик. — Что ж, пойдем, покажу тебе комнату. Отдохнешь с дороги, выспишься, а там уже и решим, как дальше быть.

Он вывел меня в темный коридор, поднял повыше свечу и медленно двинулся к лестнице.

— Вот такая у нас теперь жизнь, Элиния. В Сходнице обитель закрыли и в Бореце, в Корицах последняя осталась, да и ту, говорят, скоро упразднят. Лютуют маги, хотят старую веру под корень извести, выслуживаются перед императором.

Дан Скревец поднимался по ступеням и рассказывал, какие перемены наш край захлестнули, а я слушала и понимала, что за те два года, что на чужбине провела, время не стояло на месте и то приморье, которое я помнила, осталось в прошлом.

— Ну вот, устраивайся, — открыв одну из дверей на втором этаже, сказал старик. — Тут когда-то Маленка, дочка моя, жила. Думаю, тебе здесь удобно будет.

Он посторонился, пропуская меня в небольшую, тесно заставленную мебелью комнатку, и вошел следом.

— Да, как жизнь-то летит, — вздохнул дан Скревец, зажигая стоящую на столе свечу. — Кажется, только недавно по дому маленькие ножки бегали. Такая она у меня хохотушка неугомонная была, хозяйка за ней уследить не могла. А теперь уж солидная дана стала, своим домом управляет, муж, детишек пяток да подворье. Редко ко мне заглядывает.

Старик обвел комнату взглядом и кивнул каким-то своим мыслям.

— Обустраивайся, Элиния, — добавил он. — Ежели что понадобится — стучи, я тут рядом, за стенкой.

Я поклонилась, благодаря гончара, а тот посмотрел на меня грустным взглядом, покачал головой и вышел.

Утро застало меня на ногах. Как ни пыталась я уснуть, ничего не вышло. Глаза сухие были, словно песком засыпанные, в груди комок стоял, будто спеклось там что-то, застыло ребристой глыбой, а в голове мысли зрели — темные, отчаянные. Не могла я смириться с тем, что Паницы больше нет. И смерть ее мученическую принять не могла. И так хотелось имперцам отомстить, уничтожить и их самих, и память о них. Вот только придумать не могла, как этого добиться.

Едва рассвело, я спустилась вниз, растопила печь и поставила на огонь чайник. А потом села к окну и уставилась на улицу, наблюдая, как медленно просыпается город. В домах напротив распахивались окна, из дверей показывались заспанные бабы, выставляющие за порог кувшины для молока, из соседнего флигеля слышалась брань, а где-то вдалеке звенел колокольчик молочника.

Я чуть отодвинула занавеску и увидела, как тощий паренек тащит свою тележку с двумя большими бадьями, останавливается и разливает по кувшинам молоко, а потом снова впрягается и идет дальше, в сторону Керде-нье — улицы пекарей.

— Уже проснулась?

Дан Скревец зашел в кухню и, шаркая, подошел к печи.

— Ишь ты, и чай заварила, — удивился он. — Молодец. В буфете пирог оставался, а в подполе масло и сыр есть, ты бы достала.

Старик кивнул на вбитое в полу кольцо.

Я потянула его и спустилась вниз, в холод подвала.

— Там еще варенье есть, справа на полке стоит, — крикнул мне сверху дан. — Бери и его.

Уже позже, когда мы с гончаром сидели за столом и пили травяной чай, дан Скревец спросил:

— И что ты собираешься делать?

Я попыталась объяснить, что хочу увидеть матушку, узнать, что с моим делом, а тогда уже и решу, как дальше быть.

— Вечером один мой знакомый в Кравер едет, может и тебя захватить, — подумав немного, предложил старик.

Я кивнула.

— Только осторожнее нужно быть, — вздохнул гончар. — Если я тебя сразу угадал, так ведь и другие признают.

Я снова кивнула. Дан Скревец мог бы и не предупреждать, я уже и сама думала о том, что нужно как-то скрыть лицо. И у меня даже идея появилась.

— Что? — спросил старик.

Я показала на себя и изобразила чардаф, что жены каринских мунисов носили.

— А ведь и верно, — одобрил гончар. — Ты пока посиди здесь, а я схожу к дану Строжеку, попрошу тебя с собой взять, ну и на обратном пути к дану Осеку зайду, чардаф куплю. А в нем тебя не только стражи, матушка родная не признает.

Это точно. Мунисы были обитателями равнинной части Кравера. Держались они особняком, жили по своим законам и были до крайности вспыльчивыми и воинственными. С ними даже имперцы старались без надобности не связываться.

— Дан Строжек и сам на муниса похож, такой же заросший, сойдете за семейную пару, — задумчиво произнес гончар. — И вот еще что, ты сразу-то к дому своему не иди, покрутись вокруг, присмотрись, что к чему.

Я кивнула.

— По-хорошему, разведать бы все, послать кого-нибудь к твоей матушке, договориться о встрече, — продолжил дан Скревец, — но ведь тебя не удержишь.

Это точно. Не могла я ждать. Мысль о том, что уже сегодня вечером я смогу увидеть матушку, была тем единственным, что поддерживало меня и не давало скатиться в отчаяние.

— Ладно, — старик поднялся и пошел к выходу, но на пороге обернулся. — Ты только из дома не выходи, — сказал он мне. — И не открывай никому. А уж я постараюсь побыстрее обернуться.

Я согласно кивнула и принялась убирать со стола, а дан Скревец снял с вбитого в стену гвоздя шляпу и вышел из дома.

Поздно вечером я покинула Мардис. Дан Строжек оказался крупным темноволосым мужиком, заросшим настолько, что на лице его одни синие глаза да белые зубы сверкали. А все остальное скрывалось под лохматыми волосами и густой бородой.

— Ну, садись, что ли, жена, — усмехнулся он, когда я подошла к повозке.

— Прощай, девочка, — обнял меня гончар. — Будь осторожна и пусть сохранит тебя Мать-Создательница.

Я поцеловала колючую от седой щетины щеку и запрыгнула на обитую дерюгой скамью.