Екатерина Федорова - Похищение славянки

Смотрит исподтишка, понимал он. И с кривой, едва заметной усмешкой поворачивался спиной к тому месту, откуда слышалось звонкое тявканье.

Харальд ждал.

Он не хотел многого — от этой поклонов с подносами он не ждал. Достаточно будет, если девчонка подойдет к нему близко. Но сама. И посмотрит в глаза, желательно без страха.

Хотя Харальд не отказался бы увидеть просящий взгляд. Даже заплаканный — после нападок сестры. Если женщина прибегает в слезах, значит, просит о помощи. И помогающий может рассчитывать на награду…

Тогда он переиграет все. В конце концов, Кресив может и подождать. Никуда не денется, поживет пока под охраной в его рабском доме. Сколько потребуется — год, два, больше.

А проверить, есть ли у нее дар сестры, можно и потом. Когда-нибудь. Если, конечно, он не погибнет еще раньше в одном из походов.

Вот только девчонка смотрела издалека — и не подходила.

Подпускать ее к работе Харальд запретил. Разговаривать с ней другим рабыням, кроме старухи-славянки, тоже. Даже озлобленность сестры была ему сейчас на руку. Одиночество, безделье, нападки Кресив…

Рано или поздно, надеялся Харальд, девчонка затоскует по чему-то большему, чем беготня по поместью — от одной ограды к другой. Вспомнит то, что было между ними…

Но девчонка все не подходила.

— Тоска-то какая. — Негромко сказала Забава, садясь на узкую кровать. — Куда не сунусь, отовсюду гонят. Хотела на кухне тесто месить — прогнали…

Бабка Маленя хмыкнула. Гнали Забаву при ней.

— А сегодня, когда ты отстала, я на здешних баб набрела. Они там у ограды лен мяли, чудно, не по-нашему. Только встала посмотреть, как сразу белоголовый ярлов прихвостень прибежал. Талдычит что-то непонятное, а сам рукой, как помелом, машет — пошла, дескать, отсюда…

— Ярл велел, чтобы ты не работала. — На удивление бодрым голосом ответила бабка Маленя. — Вот и делай, как говорят…

— То есть ничего не делай?

— С Красавы своей пример бери. — Посоветовала бабка. — Вон, сестрица твоя до обеда спит, потом чуток погуляет, на тебя погавкает — и снова в хозяйскую опочивальню убирается. Вечером по двору второй раз пройдется — и все, назад, ярла дожидаться…

Последние два слова горьким эхом отозвались в уме у Забавы. Ярла дожидаться, Харальда…

— Вот и будь как она. — Заявила бабка. — Отдыхай, живи в заботе и холе. Небось наработалась на всю жизнь, пока в Ладоге своей жила? А хочешь, платья начнем шить. Из шелков, что ярл пожаловал.

— Да я уж шью. — Нерешительно сказала Забава.

— Видела я, что ты шьешь. — Проворчала Маленя.

И присела рядом с девкой. Деревянные доски, уложенные на днище кровати, скрипнули.

— Рубаху мужнюю. Ярлу, больше некому. — Бабка несколько мгновений молчала, потом, решившись, сказала: — Эх, не надо бы… ну да ладно. Только никому не говори, что сейчас открою.

Забава удивленно глянула.

— Да кому я скажу? По-здешнему не знаю. Разве что сестре… так мы с ней не дружим.

— Дружим не дружим, а не говори. — Строго отрезала бабка. — Я смотрю, ты все, что слышала да поняла, в ум не берешь. Про то, что ярл наш и впрямь бабий убивец. Тут они вообще-то все такие, только наш на особицу. Чужане обычно баб для потехи не убивают. Или хребет перешибут и в могиле чьей-то прикопают живьем, чтоб на том свете прислуживала, или в жертву принесут… или случайно могут зашибить, если в ярость войдут. А наш ярл баб убивает, чтобы зверя в себе потешить. И дольше одного зимовья никто у него не продержался. Бывает, пока снег не сойдет, и двух прикончит. Меня сюда пять лет назад привезли, когда ярл только-только первый дом здесь поставил, так что я не с чужих слов пою. А весной в поход уйдет, до осени — и кого там будет убивать, неведомо. Только делает он это страшно, на части меленькие рвет, голыми руками…

— Да разве можно так, руками-то? — Недоверчиво спросила Забава. — Это же не когти и не зубы…

— А вот гляди. — Бабка Маленя сбросила с одной ноги обутку из грубой кожи, с кряхтеньем нагнулась вперед.

И, сдернув короткий шерстяной носок, вытянула ногу.

Мерцающий огонек светильника, поставленного на полку у кровати, высветил корявую старушечью ступню, с узловатыми суставами. Мизинца на ноге не было. И у соседнего пальца половину словно откусили.

— Видишь? Это по мне колесо тележное проехалось. Еще когда я молодой была. Ты у колеса когти или клыки видела? То-то же… А мне мелкий палец тогда так размозжило, что он на одном лоскуте кожи повис. Да и на другом пальце сустав оторвало.

Она опять обулась, сказала, выпрямляясь:

— Если сила в руках немерянная, то косточку от косточки можно отщипнуть, ну как ломоть от пирога. Все от силищи зависит… а у нашего ярла, когда зверь в нем проснется, она огромная. Баб на кусочки так и рвет, так и рвет…

Забава задохнулась, глядя на нее округлившимися глазами. Бабка Маленя довольно кивнула. Глядишь, и поумнеет девка.

— Только не думай, что с тобой будет по-другому. Всем, значит, не свезло, а тебе свезет. И правильно, что сестрице не отвечаешь. Ей недолго осталось, самое большее, до лета. Там и утихнет. Живи тут пока, да радуйся, что не ты в хозяйской опочивальне. Вот весной ярл в поход уйдет — а оттуда, может, и не вернется. Глядишь, и выживешь. Только рубаху ему шить брось. Не человек он, зверь в человечьей шкуре, оборотень. И сила у него оттуда, и все остальное…

— Бабушка. — Непослушными губами сказала Забава. — А что ж ты раньше молчала?

Маленя вздохнула, потом сказала едва слышно:

— Не велено было. Если узнают, что проговорилась — тут же и убьют…

— Я никому не скажу. — Так же тихо пообещала Забава. — Ты не бойся. И спасибо, что сказала хоть теперь. Поздно уже, иди спать. И я тоже лягу.

Бабка поднялась, похромала к двери. На пороге оглянулась.

— Только смотри, Забавушка, без меня утром из дома не выходи. Кейлев, ярлов приспешник, ругаться будет, если не угляжу за тобой.

— Я не выйду. Покойной тебе ночи, бабка Маленя.

— И тебе, девонька…

Когда бабка вышла, Забава задула светильник и какое-то время сидела на кровати в полной темноте, не двигаясь. Плечи руками обхватила, ощутив вдруг, как зябко все-таки в домах у чужан.

Рядом на кровати лежало свернутое меховое покрывало — и можно было укрыться, согреться. Но рука не поднималась.

Теперь она знала, как умрет Красава. Страшно. Особой жалости у Забавы к ней не было — хоть это и нехорошо. Но такой смерти она никому не пожелала бы. Ни Красаве, ни тетке Насте, никому…

И не верить бабке Малене смысла не было. Если та и впрямь прожила здесь пять годков — значит, видела, знает.

Щенок, спавший в углу каморки на старой ветоши, принесенной для него бабкой Маленей, завозился во сне.

Забава еще немного посидела, глядя в пустоту, потом легла. Сон не шел.