Екатерина Федорова - Похищение славянки

Если все так, как сказала бабка Маленя, думала она, то Харальд-чужанин приберег меня на потом. Отсюда и забота, и шелка, и все остальное. Красаву, значит, сначала, а меня потом.

Ей стало страшно, и она уткнулась лицом в подушку — чтобы не слышно было, если вдруг зарыдает. Еще услышат, прибегут…

А бабку Маленю нельзя выдавать. Никто не должен понять, что теперь она знает все.

На короткий миг Забава даже пожалела, что бабка ей все рассказала. До этого мысль о том, что Харальд-чужанин бабий убивец, пугала, но как-то не сильно. С ней-то он всегда был добр…

Насколько мог, конечно. В конце концов, кто она для него? Так, рабыня, добыча. Но никто еще так не заботился о Забаве. Не бил, дарил подарки.

Гуся, почему-то вдруг вспомнилось ей, тоже откармливают, прежде чем зарезать. Не бил, дарил подарки…

Бежать? Куда? Бабку Маленю с собой не возьмешь, старовата она, чтобы в побег срываться. И поймать могут — а Харальд-чужанин обещал после такого еще троих баб убить. У нее на глазах.

Забава вздохнула, покрепче вцепилась в край подушки. И лежала дальше, глотая слезы, понемногу начавшие выступать на глазах. В голове метались обрывки мыслей — самых разных. О Красаве, о бабке Малене, о Ладоге…

Выходит, сестра, как бы плоха она не была, своей смертью сбережет ей несколько месяцев жизни. Забава вдруг горько улыбнулась. Скажи ей кто в Ладоге, что она будет жалеть Красаву — не поверила бы. А вот поди ж ты…

Уснула Забава только под утро.

И проснулась поздно. Когда она вышла, бабка Маленя уже сидела на нарах, молча, неподвижно. Смотрела в распахнутые двери рабского дома, откуда задувал прохладный ветерок и падал яркий свет — день сегодня выдался солнечный. Лицо у нее было тревожным.

Не так хочу, подумала вдруг Забава суматошно. Всю жизнь прожить, стать старой, больной — и каждого слова бояться, потому что за него могут убить. И как Красава не хочу — ходить, не зная, что смерть уж на подходе. Тряпкам радоваться, возможности кого-то обидеть.

А хочу любви, подумалось вдруг ей. Напоследок. Чтобы сердце билось от радости. Чтобы летать хотелось.

Если бы только Харальд-чужанин быстро убивал, а не так, как бабка рассказывала…

— Встала, девонька? — Суетливо сказала бабка Маленя, подхватываясь с нар. — Ну, пойдем на кухню. Поешь, молока попьешь… а то под глазами как золой намазано. Что, плохо спалось?

Сама спросила, а глаза отвела.

— Хорошо. — Негромко ответила Забава. — Пойдем, бабушка.

И тоже отвела глаза.

Один щенок был весел, и с лаем понесся на двор.

Харальд-чужанин был опять там, где Забава видела его все эти последние дни — перед большим домом. Отбивался здоровенным мечом, пока трое на него нападали. Крутился так, что и не разглядишь, здоровенной тенью с пегими косицами…

— Давай-ка с другой стороны мужиков обойдем. — Заботливо сказала бабка Маленя, беря Забаву за руку. — По другую сторону дома прогуляемся, и как раз к кухне выйдем…

Щенок тявкнул, соглашаясь с ней.

И буду я так ходить по задам и прятаться, пока Красаву не убьют — и не настанет мой черед, подумала Забава. Или если не убьют Харальда-чужанина.

При мысли о смерти Харальда-чужанина сердце в груди нехорошо екнуло.

Забава прикусила губу, подумала — зря все-таки бабка Маленя пообещала, что она выживет, если чужанин умрет. Нельзя так.

И даже если он погибнет, свободы Забаве все не видать. Домой не вернуться. Достанется она кому-то другому. И будет с ней то же, что и с бабкой Маленей — старость в рабском доме, вечный страх, что убьют. Если, конечно, сама раньше не помрет.

— Ты иди, бабушка. — Сказала Забава ласково, выдирая руку из слабой, узловатой ладони Малени. — Иди и не бойся. Все будет хорошо. Я просто схожу, с ярлом поздороваюсь. Сколько дней здесь живу, а ему ни разу так и не пожелала доброго дня…

— Ты в уме ли, девка? — Сорвавшимся голосом выдохнула Маленя.

И руки вперед выкинула, словно хотела поймать. Но Забава уже бежала по тропке, выложенной камнями.

К чужанину.

Визгливое потявкивание щенка приближалось быстро, как будто девчонка не шла, а бежала.

И бежала прямо к нему.

Первой мыслью, мелькнувшей у Харальда, было — опять к морю? Снова кидаться?

А второй мыслью — теперь-то из-за чего? Неужто из-за Кресив?

И красный туман вдруг вспух в уме. Харальд, разворачиваясь к бегущей девчонке, уже успел на долю мгновения представить, как он разделается с Кресив. Будет все, как было с другими до нее.

Он отшвырнул меч в развороте, чтобы не мешал ловить бегущую. И встал на пути у девчонки, расставив ноги, разводя в стороны ладони.

Та остановилась в двух шагах. Сказала что-то по-славянски, тяжело дыша…

Харальд уловил одно знакомое слово. Но только одно. И смысла всего сказанного уловить было невозможно.

Нашел взглядом старуху, которую приставили к Добаве — та, тяжело переваливаясь, уже бежала сюда. Встала, задыхаясь, за светловолосой, с побелевшим лицом ухватила ее за руку, дернула назад, словно желала увести.

Девчонка выдрала руку, снова что-то сказала, глядя Харальду в лицо. Смотрела она серьезно, торжественно, и со страхом, и с надеждой…

— Переведи. — Негромко приказал Харальд, удостоив старуху коротким взглядом.

Та всхлипнула, прижала трясущиеся руки к груди.

— Говорит, жалеет, что отказалась от твоего золота…

Золота просит, подумал Харальд, а сама стоит в платье, которое носят рабыни. Не в шелках, которые он ей подарил, и не в тряпках, оставшихся от Эйлин…

Он кивнул, распорядился негромко:

— Кейлева ко мне.

Один из воинов тут же рванулся к дальнему углу поместья, другой торопливо нагнулся, чтобы подобрать затупленный меч, отброшенный ярлом.

Харальд кивнул ему через плечо, указал взглядом на кладовую. Снова посмотрел на светловолосую. Отсюда в рабский дом она не пойдет. Но и на хозяйскую половину вести ее пока рано. Сначала нужно убрать оттуда Кресив…

Он задумался, глядя сверху вниз на Добаву, разглядывая ее всю — невысокую, залитую светом холодного северного солнца, игравшего в золотистых волосах.

За те несколько дней, что Харальд не видел девчонку вблизи, она успела похорошеть. Щеки округлились, на них заиграл румянец. Верхнее платье из грубой шерсти даже натянулось на груди…

Он вдруг подумал, что давно не ходил на лодке. Слишком давно. И хотелось смыть с кожи липкие, душные поцелуи Кресив, окунуться в холодную воду, оставляющую на коже соленый след.

А потом он посмотрит, как рассыплются по дну лодки волосы, горевшие сейчас на солнце сливочно-желтыми искрами. Дождется, пока ладонь девчонки не вскинется и не ляжет ему на плечо. Или на затылок…

— Ты. — Он глянул на старуху, стоявшую за Добавой с испуганным лицом. — На кухню. Пусть отправят на мою лодку еду на сутки. Где Кейлев?