Альбина Нури - Территория без возврата

Новый год для меня теперь похож на поминки. Пить хочется не чокаясь. Улыбка сползает с лица, как старайся присобачить ее на место. Мысли в голове вертятся одна другой мрачнее.

Хотя одна удачная все же попалась — купить вот этот блокнот, куда я теперь пишу, и начать вести дневник. Когда тебе не с кем поговорить, некому не то что душу излить, а даже просто правду сказать, чистые страницы — это самое то. Царапаешь острым пером по живому, оскверняешь чернилами невинные белые листы, поганя их своими признаниями, и точно знаешь, что более покорного и внимательного собеседника тебе не найти.

Продавщица в магазине посмотрела на меня так, будто приговорила к пожизненному заключению в палате с мягкими стенами и решётками на окнах, и перекатила комок жвачки из-за щеки за щеку. Придурка, который ворвался в магазин перед самым закрытием и с порога потребовал блокнот, хотелось послать по известному адресу, но она все же сдержалась.

Блокнот шикарный. Толстый, обтянутый красной кожей. С умилительной закладочкой. Держись, дружище. Терпи.

В США Новый год не такой глобальный, долгожданный праздник, как в России. Никакой не рубеж, когда полагается загадывать желания и делать вид, что веришь, будто они исполнятся. Здесь народ пышно, с придыханием и паточно-сладкой радостью отмечал Рождество, и до 31 декабря запала мало у кого хватило.

А скорее всего, большинство квартир попросту пустые: все разъехались на каникулы. Отчитываются об успехах, достигнутых в ходе построения великой американской мечты. Звенят бокалами на берегу океана, сверкают белозубыми улыбками.

Сейчас два часа ночи, но во всем городке горит мое окно, да еще одно, в корпусе напротив. Тоже какой-то бедолага мается. У меня мелькнула мысль сходить к нему, выпить вместе, но я ее отбросил.

Может, там никакой не бедолага. Может, он как раз счастлив: сексом, например, занимается. Или деньги считает. А может, это вовсе никакой не он, а она — целеустремленная, продвинутая, повернутая на своей независимости и принципиально не бреющая ноги и подмышки. Я тут таких навидался. Позвонишь в дверь, а потом окажется, что домогался в грубой форме.

Жалею, что не сразу стал вести дневник. Но хорошо, хоть сейчас додумался. Квартиру мою не обыщут, никто его не найдет. А если я почувствую, что это может быть, то сожгу. Но все же на видном месте оставлять тоже не годится: спрячу туда же, где храню дневник Кайры.

Десятого декабря у меня родилась сестра. Алисой назвали. Мне не очень-то понравилось имя, но я сказал, что очень.

У мамы глаза сияют и искрятся, не хуже новогодних гирлянд. И у папы тоже. А я смотрю на них, на Алиску крошечную, и у меня все внутри переворачивается, как будто лечу куда-то на американских горках. И зачем, зачем я уехал от них?

Нет, неверная формулировка.

Зачем я полез искать Саймона, лабораторию, Университет, зачем показал проектор, зачем, зачем…

Свалял дурака.

— Пожалуйста, приезжай домой на Новый год, — просила мама.

— Семейный же праздник, — вторил отец. — Сколько можно на сестричку через экран смотреть?

Я отшучивался, потом делал серьезную мину — мол, не могу, тут дела, позже. Они огорчаются, мама так почти до слез. И продолжают ждать.

А я знаю, что никогда… Только через экран теперь.

Пойду водки выпью. Она тут, кстати, не хуже, чем в России. Хотя там я ее не слишком часто пил и не любил.

Рука устала немножко — я отвык писать не на компьютере. Но вхожу во вкус. Вроде и думается яснее, когда водишь авторучкой по листу. Есть в этом что-то… эпохальное. Неправильное слово, неподходящее, но звучит, как надо. А может, я просто опьянел.

Я не приеду в Россию, потому что никто меня отсюда не выпустит. Нет, формально никакой я не пленник. У меня даже счет в банке есть, и он не пустой. И регулярно пополняется, потому что я оформлен на работу в лаборатории… Все время забываю, кем же будто бы тружусь? Лаборантом, видимо.

Упаси Боже, никто мне не говорит, как одеваться или где проводить вечера. С кем спать, что читать. Живу я в миленькой двухкомнатной квартирке с балконом на территории студенческого городка. На балконе стоит стол и два стула. Плетеные такие, шоколадного цвета. Симпатичные. И цветы какие-то желтенькие растут. Уборщица, которая два раза в неделю приходит убираться, добросовестно их поливает. Без нее они бы у меня засохли давно, а так ничего, цветут.

Мебель я не выбирал, она уже тут была, но если бы вздумал купить сам, то купил бы все в точности такое. И светильники мне нравятся, и коврик перед дверью. Я только занавески сам купил, полосатые — слабость у меня к таким. Я их и в комнате своей в той, прежней, жизни, повесил.

Мои соседи — начинающие ученые, преподаватели, лаборанты, ассистенты кафедр. Молодые, холостые, умные, мечтающие о карьере и перспективах.

Кайра тоже тут жила… Нет, не надо о ней сейчас. Не ко времени. Не могу.

Потом все эти подающие надежды женятся или выходят замуж, покидают этот улей и перебираются в собственные дома — тут небольшой город рядом. Чистый, вылизанный, опрятный, как с картинки. Улицы по линеечке. Граждане улыбчивые, как телеведущие. В магазинчиках пахнет ванилью и яблочным пирогом с корицей.

Почему я думаю, что никуда отсюда не смогу уехать? Мне же напрямую этого никто не говорил. Хотя зачем лишние слова? Я ведь не дурак. Тонко намекнули, что мое присутствие желательно . Они работают — я помогаю. Мы команда.

А если я вдруг вздумаю отбиться от стаи, то, боюсь, в аэропорту выяснится, что документы мои фальшивые, что никакой я не американский гражданин, а преступник.

Они мне даже татуировку сделали. Бред какой-то. В сценарий для тупого боевика постеснялись бы такую сцену вставить. Но мне пришлось стерпеть.

«Это облегчение идентификации, ок? Считайте, что вы сделали нам небольшое одолжение, ок?»

Какая идентификация? Они уже настроены, что им придется опознавать мой труп? И вечно это дебильное «ок».

Я нужен им. Поэтому я здесь. А что нужно мне, никого не волнует. Я сам подписался, сам попросился в эту клетку. Никаких обид.

Неожиданно вспомнилась одна история из детства. Обычно я запрещаю себе ее вспоминать, но водка открыла какие-то шлюзы, и все это хлынуло со дна души.

Летом я несколько лет подряд жил в деревне с бабушкой. Не ее был дом, она его снимала, а меня отправляли вместе с бабулей из душного города на природу. Родителям нужно было работать.

В последний раз мы поехали, когда мне исполнилось семь. Больше не ездили — бабушка потом заболела и умерла. Но дело было не в бабушке.

То последнее деревенское лето я запомнил хорошо — не по воспоминаниям родителей, а самостоятельно. Так и стоит перед глазами крепкий деревянный дом с резными ставнями, заросший сад за зеленым забором.