Марина Ли - Пограничье

— Как ты себя чувствуешь? — я заглянула ему в глазах, ревниво высматривая там остатки смерти.

— Горло болит, — пожаловался Пауль и притянул меня к себе, положив ладони на щеки.

— Хочешь теплого молока?

— Хочу тебя, — грубовато ответил он и, не позволяя мне слова сказать или вырваться, поцеловал. — Так хочу тебя, наваждение ты мое рыжее!..

— И ты. Мое, — шепчу прямо в жадный рот. Действительно жадный. Требовательный. И сладкий до головокружения.

Все происходит совсем не так, как тогда, в Пашкиной комнате в эфоратской казарме. Острее, стремительнее. Мы, как безумные, напрочь забыли о нежности, обнажая сам остов разрушительных чувств.

— Хочу, так хочу тебя, прямо сейчас, — шепчет он, сжигая меня своей страстью.

— И я… тебя, — соглашаюсь в ответ, срываясь на хриплые стоны.

Павлик закрывает мне рот то поцелуем, то жаркой ладонью и любит меня так, словно завтра случится конец света, словно он уже никогда больше не сможет поцеловать меня. Ни одного раза.

Я чувствую, как из уголка левого глаза срывается обжигающая слеза и летит, разрезая кожу солью, прямо к уху. Павлик замирает, глядя на меня недоверчиво и испуганно, и больным голосом хрипит:

— Сонюш?.. — неуверенный, растерянный, несчастный. — Ты… не хочешь?

Прижимаюсь к нему, содрогаясь всем телом, осыпая поцелуями все, до чего могу дотянуться, судорожно шарю по спине, впиваюсь зубами в крепкое плечо, очевидно оставляя следы на загорелой коже.

— Глу-упый, — всхлипываю, не в силах справиться с собственными эмоциями, помноженными его трогательной заботой до почти невыносимого состояния. И Павлик, кажется, начинает меня понимать. И то, почему я не могу подобрать нужные слова, и то, отчего срываюсь на пугающую даже меня дрожь. Видит, что мне жизненно необходимо обнимать его сейчас. Чувствовать каждым сантиметром кожи его тело. Его. Единственного. Прямо сейчас и навсегда.

— Рыжая моя, — шепчет Павлик, сцеловывая улыбающимся ртом мои слезы. — Ну, не плачь… Иди ко мне…

— Не смей больше умирать! — прорыдала я, прижимаясь лицом к любимой шее и несмело дотрагиваясь пальцами до шрама.

— Не буду, — он до безобразия доволен и, кажется, почти мурлычет от счастья из-за моей истерики. — Любить тебя буду. Прямо сейчас и до конца своей жизни.

— Поль, я… — пытаюсь сообщить ему об удивительном открытии, обо всех тех чувствах, которые на меня вдруг обрушились, но он перебивает, мягко целуя в губы.

— Я все понимаю, — скользит открытым ртом по подбородку, по шее вниз, не забывая обласкать своим вниманием ямочку в основании шеи, а я откидываю голову послушно, подставляясь под его поцелуи. Хочу сказать, что ничего-то он не понимает, а потом тону уже привычно в его страсти, благодарно отвечая взаимностью на каждое его движение.

А потом мы лежим расслабленные и счастливые какое-то время, и шепчем друг другу нежные словечки, а я рассказываю о том, что происходит в Волчьей долине и вообще обо всем. И боюсь, так боюсь, что это не конец, что все еще будет плохо, ведь в моей жизни ничего и никогда не бывает хорошо, что нервы не выдерживают.

Простыню я схватила для того, чтобы защитить себя не столько от жара Пашкиных глаз, сколько от собственных неуверенных мыслей, завернулась в нее и прошла к все еще темному окну.

Павлик обнял меня почти сразу, не желая расставаться ни на секунду.

— Снег… Так рано в этом году, — прошептала я. — Красиво.

— Красиво, — согласился мой мужчина и вдруг сжал руки на моей талии, вызвав во мне удивленно-возмущенную волну. — На небо посмотри… Видишь? Левее?

Я повернула голову и восхищенно ахнула. Среди ярких по случаю сильного мороза звезд разноцветными зигзагами оплывал небосвод. Словно импульсивный художник в приступе вдохновения выплеснул на небо краску сразу из нескольких ведер, а небо ее благодарно приняло, украсило блеском звезд и теперь сияло, пугающе прекрасное.

— Что это?

— О! — бессовестные руки пробрались под простыню и нагло там все оглаживали, усложняя мыслительный процесс и ослабляя коленки. — Это удивительная вещь… Сонька! Ты пахнешь просто… у меня слов нет.

Павлик откинул мои волосы со спины вперед и несдержанно прикусил кожу на затылке, громко втягивая воздух носом:

— Просто сумасшедше….

— Не отвлекайся, — проворчала я, а он рассмеялся и подхватил мою грудь в чаши своих ладоней.

— И не думал… Меня теперь не собьешь с истинного пути.

— Поль!

— Я тут, Сонюш… Это удивительное явление, которое мы сейчас с тобой имеем счастье наблюдать, в древней истории эльфов называется «Хвост дракона»... В данном конкретном случае, «Хвост золотого дракона»... Видишь, как он переливается золотом?

— Вижу, — соврала я, закрывая глаза, потому что смотреть куда-то с каждым следующим осторожным поцелуем и бесстыжим касанием было все сложнее и сложнее.

— И знаешь, что это значит?

— Не знаю… Но ты, наверное, мне сейчас скажешь. М-м?

Я развернулась в его объятиях и, вопросительно изогнув брови, заглянула в сияющие голубым пламенем глаза.

— Я — нет, — хмыкнул он. — А вот ты определенно что-то хочешь мне сказать.

И, передразнивая меня, приподнял брови и промычал:

— М-м?

И я почему-то сразу поняла, чего он ждет и что значит этот замечательный драконий хвост, закусила губу и смущенно прижалась лицом к жаркому горлу, чтобы прошептать покаянно:

— Люблю тебя.

Павлик запустил обе руки в волосы на моем затылке и потянул слегка, чтобы посмотреть мне в лицо:

— Правда?

На правой щеке привычно заалело пятно, выдавая его смятение, а губы дрожали, не зная, скривиться им в недоверчивую гримасу или расплыться в довольной улыбке. Невыносимые, самые долгие три с половиной секунды молчания, а потом я все-таки рассмеялась и, притянув Павлика к себе за шею проговорила, почти касаясь губами его рта:

— Очень.

Старая усадьба на хуторе вожака клана Лунных Волков горела всеми своими многочисленными окнами. Подъездные дорожки были расчищены от снега, а по мелким протоптанным между строениями тропинкам то и дело сновали местные жители, которые вот уже почти неделю пребывали в состоянии полного недоумения, граничащего с легким шоком.

Старейшина Урс хмурился, стоя у черного крыльца. Ему не нравилось все. Абсолютно все, начиная от возраста нового вожака, который наглым образом игнорировал факт своего несовершеннолетия, и заканчивая тем, что сюда, на хутор, были перевезены не только ничейные суки, но даже несколько из родовитых волчиц.

— Не дело это, — ворчал старик, стоя за левым плечом юного вожака и выслушивая, как тот отдает указания. — Неча бабам делать в мужском поселке. И уж точно не на хуторе, полном чужаков.

Шонаг Ларс обернулся и, скалясь, даже не зло, а весело, поинтересовался: