Екатерина Лесина - Охота на охотника

— Что значит, зачем?

— Мне показалось, что раз уж вы так хорошо осведомлены, то сумеете приоткрыть нам завесу и этой тайны, — Анна Павловна потрясла мешочек, и бочонки в нем застучали друг о друга. — Зачем этой девушке кого-то заманивать в кусты?

— И-известно, зачем!

— Мне — нет…

— Затем, — темненькая покрылась пунцовыми пятнами. — Затем, что… падшие женщины в кустах… чем они занимаются?

— За птицами наблюдают? — Анна Павловна чуть склонила голову. — Здесь водятся редкие виды. Скажем, камышовая овсянка. Удивительная птица… я сама, помнится, всю ночь в кустах просидела, чтобы ее услышать… так?

Девица кивнула и кто-то сдавленно хихикнул.

— Значит, баронесса увлекла в кусты неизвестного мужчину, желая поделиться с ним впечатлениями? Скажем… от пения камышовой овсянки. Да?

Темненькая часто моргала.

— А потом его убила… почему?

— Н-не знаю…

— Точно, не знаете? Или же полагаете, они поспорили… скажем, мужчина не разделил ее восторга… порой мужчины бывают на удивление бесчувственны, — насмешка стала откровенной. — И это так расстроило несчастную баронессу, что она не нашла ничего лучше, как убить его… как? Застрелила?

— Н-нет…

— Задушила? Не стесняйтесь, нам ведь тоже любопытно…

…Лизавета живо представила, как пытается удержать в руках толстую Гришкину шею.

— Н-нет… от-травила…

— Ага… отравила… какая коварная девушка… настоятельно советую держаться от нее подальше, а то вдруг вам тоже пение камышовой овсянки не нравится… что ж… у кого есть номер двенадцать?

Взметнулось три руки, но первою была Алисия Трубовецкая.

И бочонок распался в ее руках на две части.

Тонкая бумажка.

Имя… Лизавете оно ничего не сказало, а вот Авдотья хмыкнула:

— Не повезло… знаю я его, премерзкий старикашка, зато плавильни у него отменные. Мастеров собрал самых лучших, платит им прилично, они и рады работать, пускай и дерет Буражский в три шкуры. Он меня сватать пытался за своего старшенького, но я папеньке сказала, что в первую же неделю этому старшенькому мозги вышибу…

…снова бочонок.

И рук поднимается уже меньше, и Лизавете видится в этом страх, желание отсрочить неизбежное. Однако этот бочонок оказывается цельным, и сколько Петровская ни крутит его, не спешит распадаться. Она и на зуб попробовала, а после, плюнув, поставила на карточку.

Анна Павловна же достала следующий.

И еще один.

Бочонков в ее мешке было много, а имена попадались в каждом четвертом или пятом. Нет, порой они шли подряд, а порой, напротив, не выпадали долго, и Лизавета, которую тоже захватил тихий азарт лото, начинала думать, что особые гости закончились.

А потом имя выпало ей.

Стоило прикоснуться, и бочонок треснул, а на ладонь выпала махонькая бумажка.

— Иоганн Вольтеровский, — прочитала она вслух, чувствуя, как оборвалось сердце.

…он приходил к ним, тогда, еще в дом, который Лизавета искренне полагала своим. И этот дом был ему неприятен. Он не давал себе труда скрывать брезгливость и зажимал нос батистовым платочком, хотя в доме не воняло. Там никогда не воняло, матушка бы не допустило. А что запах сердечных капель кому-то неприятен, то…

…он был высок.

И неплохо сложен. Чувствовалась военная выправка, а еще привычка говорить снисходительно, будто всех, кто окружал его, Вольтеровский полагал недостойными собственной особы.

Глуповатыми.

Суетливыми.

Не такими.

Он держал этот платочек у носа и разглядывал Лизавету так, будто не мог решить, говорить с нею или же сделать вид, будто бы девицы этой оскорбительно злой, смеющей в глаза глядеть, вовсе нет.

— Триста рублей, — сказал он, вытаскивая из кармана чековую книжку. — Вам заплатят, если вы не будете подымать шума…

— Шума?

Тогда для Лизаветы все представлялось иным, невозможным.

Как поверить, что отец погиб?

Сильный.

Надежный.

Вечный, казалось бы, а взял и погиб. И матушка слегла. Она болела и прежде, но как-то невсерьез, поправляясь быстро и…

Черная ткань на зеркалах.

Сестры, которые бояться из детской нос высунуть. Тетушка со слезами и солями нюхательными бродит по комнатам, будто призрак. Целитель щупает маменькины бледные руки, оттягивает веки и качает головой, повторяя:

— Что ж вы, милая, так… о детях подумайте…

Она почти ничего не ест, только воду пьет и то, когда Лизавета заставит. А тут этот в костюмчике зимнем для малых визитов. Полосатое сукно. Две пуговички квадратных перламутровых. Из кармана цепочка для часов выглядывает, поблескивает алмазною крошкой.

На мизинце перстенек.

И родовое кольцо-печатка на правой руке.

Тонкие усики, будто карандашиком нарисованные.

— Триста рублей, — повторяет он, пожевывая губу. — За то, чтобы вы, милочка, перестали доставлять неприятности моим людям. Произошел несчастный случай. Ясно?

— Нет.

Это не было несчастным случаем. Лизавета знала.

Она спрашивала.

Сперва у папенькиных людей, которым он велел держаться в стороне, конечно, они ведь молодые и вообще… он никогда-то не перекладывал работу на чужие плечи, а тот паренек, перебравший вина и дурманного зелья, был всего-навсего работой.

— Милочка, — перед Лизаветиным лицом помахали чековою книжкой. — Ладно, я готов дать четыреста, больше эта мелочь все одно не стоит…

— Отец погиб.

А он не услышал. Он выписывал чек на комодике, которые папа и восстанавливал. Лизавета ему помогала, ей нравилось работать с деревом, которое даже неживым отзывалось на ее силу.

— Убирайтесь, — сказала она неожиданно жестко.

Она была вежливой девочкой. Ее так учили. Но теперь все изменилось и…

— Убирайтесь, — повторила, глядя в серые глаза, в которых читалось легкое недоумение. — И поверьте, я добьюсь, чтобы этого ублюдка осудили…

Дернулась губа.

И Вольтеровский сказал:

— Дура… потом вспомнишь, сама придешь просить… только, деточка, просить надо вовремя…

И похоже, что он нашел, кому сунуть эти четыреста рублей, если дело вдруг закрыли, а отцовы люди отказались выступать в суде.

— Понимаешь, дочка, — старый Михляй отводил взгляд. — Его все равно уже не вернуть… да и не добьешься ты ничего… купил наших, купит и судей… небось, хватит денег…

…исчезли одни бумаги, появились другие.

А свидетелей, которых было много, вдруг сделалось мало, и рассказывать они стали совсем иные вещи. И получалось, будто молодой маг был трезв и тих, тогда как…

Сволочь.

— С тобой все хорошо? — Авдотья потянула за рукав, заставляя сесть. — У тебя лицо такое, будто ты кого убить хочешь.

— Хочу, — согласилась Лизавета. — Очень хочу…

— И ладно. Скажешь кого, покумекаем…

— Над чем?

— Над тем, в какие кусты вести камышовку эту слушать.