Екатерина Лесина - Охота на охотника

Как видит и кровь под ногами Одовецкой.

И пламя у Таровицкой.

Опасная стихия. Чуть ослабишь пригляд, и полетит, поднимется, сметая все.

Вздох.

Летят олени.

И из-под земли доносится слаженный волчий вой. Надо остановиться. И Лизавета застывает. Как все просто, только… мир крутится-вертится, того и гляди рассыплется на куски. И становится на грань, уже не мир, но огромный бубен в умелых руках. Тонкие пальцы касаются кожи, и сердце стучит-стучит.

Скинуть чужой камзол.

Сунуть руку в карман.

Нащупать что-то холодное, подернутое изморозью. Надо же, стеклянный шарик, навроде тех, которые делают детишкам на радость. Только внутри не фигурки, но муть темная, переливается тяжко, бултыхается, и чуется, вырвалась бы она на волю, но сил не хватит.

Лизавета вздохнула.

А дальше что?

Куда идти.

Или…

Она, сунув пальцы в рот, свистнула, и снег взметнулся, вылепляя фигуру огромного оленя. Рога его застили небо, спина была широка, что стол, а глаза — черны. И из черноты на Лизавету взирало нечто…

Иное?

Пожалуй.

Стоит олень. Глядит. Усмехается, будто спросить желает, мол, хватит ли у тебя, девица, духу сесть на спину мою? Прокатиться по рисованному небу и, добравшись до края мира, отпустить зло? А после вернуться.

Ты же знаешь, что не многие возвращаются.

И что шаман, ступивший на призрачную дорогу, всегда рискует. Оттого и сидят у тела ученики с ученицами, бьют в бубен, поют песни заунывные, путь душе прокладывая. Оттого и заплетают семь кос, в каждую — по ребру белой рыбы пряча. А на губы семь камней кладут, чтобы не пробралась чужая душа, не нырнула в освободившееся тело.

А ты вот так решила.

Сама.

И ни крови в тебе нет. Ни силы особой. Дурость одна.

— Прости, — сказала Лизавета оленю, и тот наклонил увенчанную золотой короной голову, будто приглашая Лизавету сесть. — Прости, но выхода другого нет… там бы все умерли, понимаешь? А потом… снова кровь и опять кровь.

Отец говорил, что кровь — не вода, много ее земля не выпьет.

Вот и выходит…

Плохо выходит.

Она забралась на оленью спину, села, ухватилась за жесткий волос, сдавила пятками бока. И только подумалось, что платья жаль. Красивое. А олень с легкостью оттолкнулся и понес Лизавету прочь от мира. Вернет ли обратно?

Как знать.

Нет у нее алых бусин в дар.

И кишок волчьих, из которых можно сплести упряжь. Нет резных колокольчиков из кости индрик-зверя. Нет бубна и даже простеньких медных браслетов.

Но…

…даже если она не вернется, это будет хорошей платой.

Мир будет жить.

Лизавета же… она попробует.

Глава 30

Стрежницкий моргнул.

Вот была девица, и вот исчезла.

Не бывает такого, а все одно… шла, решительно так, быстро, и люди, которые всегда-то норовили в толпу сбиться, сами расступались, освобождая рыжей путь. А у нее лицо, что у куклы.

И Авдотья за револьвером потянулась, только как-то медленно. И сам Стрежницкий вдруг понял, что воздух загустевает, и что он в этом воздухе — муха, в медовую лужу угодившая. Вроде и живая пока, но ненадолго. По нервам резануло предчувствие беды, и хотел было закричать, предупреждая разноцветную толпу, которая тоже что-то такое чуяла, а потому беспокоилась, только понял: голос забрали.

И силу.

И… револьвер выпал из Авдотьиной руки, громко ударившись о пол, а кто-то сказал рядом:

— Вот мы и познакомились… я с детства многое о вас слышал.

У парня были Маренины глаза.

И сам он…

Сперва даже под сердцем кольнуло: неужели… но нет, не было у нее детей. Или были? Как знать, правды-то она, сука этакая, не говорила. Впрочем, что эта правда изменила бы? Вот то-то же. И потому снизошло вдруг спокойствие вместе с пониманием: теперь точно убьют.

Пускай.

— Лично у меня к вам претензий нет, — меж тем сказал молодой человек с весьма знакомыми чертами лица. — Однако тетушку, мне мать заменившую, я уважал безмерно. А еще она в свое время клятву взяла, что я отомщу.

— За Марену?

— Приятно иметь дело с понимающими людьми, — он чуть склонил голову.

— Вы… — Авдотья глядела на револьвер и пальцы ее подрагивали. — Вы…

— Я, дорогая моя, весьма надеялся, что мой братец исполнит свое предназначение. И тогда все обошлось бы малой кровью. К сожалению, в этаких делах вовсе без крови не получится. Даже если б неизвестная болезнь прибрала бы дорогого дядюшку вместе с семейством, нашлись бы те, кто отказался б признавать мои права. И что тогда? Смута? Война? Нет, война мне не надобна… то ли дело, когда нервный анархист проносит бомбу и взрывает все высочайшее семейство вместе… с некоторыми излишне преданными ему людьми? И уж тут сам возмущенный народ потребует мести…

…а с учетом того, что погибнут не только Их императорские Величества, но и большая часть присутствующих…

…офицеры.

…бояре.

…промышленники из числа первой сотни.

Страна будет обезглавлена.

Шокирована.

…новый император.

…спаситель.

…надежда, что все вернется на круги своя. А если надежду эту поддержат чудом уцелевшие боярские рода, то… у них выйдет.

— Вижу, вы поняли, — Стрежницкий ощутил ледяное прикосновение. — Если бы все пошло, как надо, вы бы ничего и не поняли. А так мне придется убивать вас собственноручно… ничего не сделаешь. Клятву крови и я нарушить не могу.

И нож в руке безумного — а в том, что этот мальчишка был безумен, Стрежницкий не сомневался — свидетельствовал, что речь идет не о шутке.

— А будете мешать, — сказал он Авдотье, которая силилась пошевелиться, но на счастье свое не могла, — я и вас убью. В этом есть своя романтика, если подумать…

Когда нож взрезал плотную ткань мундира, Стрежницкий лишь поморщился. Смерти он не боялся, но и умирать вот так, из-за чужой дури?

Не дождется.

У него хватило сил сдавить крохотную жемчужину в руке, и та треснула, выплеснув белесую волну силы. Отзываясь на сигнал, поднялись щиты, блокируя бальную залу, отрезая ее от внешнего мира.

А там…

Навойский не подведет.

Не должен.

И хорошо, что рыжую убивать не пришлось. Не простили бы… Авдотья вот и не простила бы. Ишь, глядит с укоризной, будто бы он виноват, что так глупо получилось. Может, и виноват, только что ж теперь? Главное, чтоб сама выжила.

А она сумеет.

Пружанская ведь. Папенькина дочка.

Аглая Одовецкая полагала себя в целом человеком неплохим.

Нет, она была далека от пагубной мысли о собственной идеальности, зная за собой и грех честолюбия, за который не единожды пеняла ее матушка Серафима, и упрямства, и… и хватало их, грехов великих и малых, но у кого их нет-то?

Однако, грехи — это одно, а…

— Дорогая, — бабушка в узком платье вызывающего черного цвета выглядела неудобно молодо. — Мне кажется, тебе пора покинуть это место. Она всегда, волнуясь, начинала выражаться пространно, будто желая скрыть неприглядную суть за словами.