Екатерина Лесина - Охота на охотника

Насильно мил не будешь и вообще… только бы выжил. А там… там можно и притвориться, что не было ни разговора того, ни… ничего вовсе не было, кроме случайной вот встречи.

— Плохо, — сказала Одовецкая, вытирая пот. — Крови потерял много. И… знаешь, он, по-моему, возвращаться не хочет. Тяну, тяну, а он все равно не хочет. Почему?

— Потому что дурак. И дубина строеросовая, — устало произнесла Авдотья. И наклонившись, дернула Стрежницкого за ухо. — Слышишь ты, там? Я тебе говорю… сам не вернешься, так я за тобой пойду и…

Она наклонилась к самому этому уху, понимая, что выглядит преглупо и вообще девицам трепетным полагается вести себя совершенно иначе. Но она, пусть и девица, однако в трепетности излишней замечена не была.

— …я запрещаю, слышишь?

— Знаешь, — Одовецкая стягивала края раны, которая теперь выглядела нестрашной. Этакая махонькая дырка в боку. — Мне казалось, с мужчинами надо иначе обращаться.

— Как иначе? — Авдотья стиснула ледяные пальцы.

— Не знаю. В монастыре у нас их особо не было и вообще… нехорошая магия.

— Разрушительная, — согласились с Одовецкой, и Авдотья повернулась, чтобы разглядеть говорившего.

Старик.

В потрепанной, местами прожженной рясе, из-под которой выглядывает отвратного вида власяница. Монах? Во дворце? Впрочем… во дворце, как оказалось, хватало всяческого люду, чего уж монаху удивляться. Стоит, руки сцепил. Одна сухая, вывернутая какая-то, торчит из рукава опаленною курячьей лапой, только пальцы подергиваются. Другая белая, молодая.

Волосы седы.

Лицо с одной стороны ожогом поуродовано.

— Позволите? — монах неловко опустился на колени. — Его убивает не железо, но заклятье, на нем лежавшее…

— Я не чувствую заклятий, — нахмурилась Одовецкая.

— Потому что это не та магия, которую легко почувствовать. Да и вы, уж простите старика, слишком светлы, чтобы увидеть тьму.

Авдотья вот таких разговоров очень не любила. Сразу начинала себя дурой чувствовать, причем кромешною. И монашек этот… откуда взялся?

— Светлая… конечно… — губы Одовецкой дернулись в кривой усмешке. — Если бы вы…

— Те мертвецы не твои, девочка, — он заглянул в глаза, и Аглая не выдержала взгляда, отвернулась. — И даже они это поняли. И ты поймешь. Со временем. А тут уж мне позволь, пока силы остались.

Что он сделал, Авдотья так и не поняла.

Показалось, что старик сложил пальцы щепотью и воткнул в самую рану. Стрежницкий только дернулся и застонал слабенько.

— Сиди, — велела Одовецкая и ручку на Авдотьино плечо положила. Ишь ты, вроде бы целительница, сама хрупкая, что первоцвет, а рука такая, что не сразу и стряхнешь. — Так надо.

Надо, значит, надо.

Авдотья не дура, понимает, что порой оно со стороны страшно глядеть. Вон, как тогда… целителей мало, на всех не хватает, а раненые ждать не будут, пока черед дойдет.

И шили наживо.

И кости пилили. И прижигали. И вонь стояла над лазаретом такая, что мухи дохли… надо… потерпит. Главное, чтобы помогло. Старик хмурится, и из глаза его слепого катятся по щеке желтые капли гною. Но странное дело, это не вызывает отвращения.

Вздох.

И пальцы выходят из груди. Тянут что-то, а что — не разглядеть. Вот взмахнул рученькой, перехватывая, стиснул. И будто треснуло где-то там, далеко-далеко хрупкое стеклышко, а Стрежницкий закашлялся, завозился, пытаясь подняться.

— Куда! — всполошилась Одовецкая. — Лежать!

Авдотья же глядела на старика.

И лицо его казалось знакомым… до того знакомым…

— Не надо, девонька, — он покачал головой. — Чего было, того уж не вернуть.

Нет, его она не видела, но вот этот характерный нос и брови с изломом. И еще подбородок…

— Ты лучше за женихом своим поглядывай, — старик улыбнулся.

Светло.

Ясно.

Так, что Авдотья разом поверила: теперь-то все у нее сладится. С женихом ли, с дюжиною ли кошек и вышивальным станком, но всенепременно… да и кто сказал, что одно другому помеха?

Она повернулась к Стрежницкому и тихо сказала:

— Только попробуй опять… куда-нибудь вляпаться… я ж тебя… я с тобой… не знаю, что сделаю.

А он тихо сжал ее пальцы.

И… и наверное, это тоже что-то да значило.

Глава 34

…он всегда был несговорчивым, упрямым, невозможный этот старик. Точнее, теперь-то старик, но княгиня Одовецкая помнила его совсем другим.

…давай сбежим. Сегодня же. Верхами пойдем, а там не догонят. В Алтафьеве обвенчаемся, там у меня батюшка знакомый есть. Не откажет.

И дыхание горячее пальцы обжигает.

И надобно что-то ответить. Сердце рвется туда, на свободу, чтобы с ним и до конца дней своих, но разве можно его слушать?

У нее, в конце концов, долг.

И обязательства.

И не только перед родителями, которые надеются на Властимиру, но перед самим родом. Она, последняя в нем, не имеет права позволить себе такую роскошь, как любовь. Вот только как сказать, как не обидеть, не оттолкнуть…

…не получилось.

С огневиками всегда сложно, гордые, злые, как пламя. И в ту ночь они наговорили друг другу много лишнего. Сожалел ли он? Вспомнил ли хоть раз…

Она вот сожалела.

И… и никогда в том не признается.

— Только попробуй мне умереть, — она говорит это, старательно не глядя в изрезанное морщинами лицо.

Время.

Сколько его потратили зря. Сколько…

…они ведь встречались, позже, во дворце, когда она почти оправилась, когда научилась притворяться холодной и равнодушной, смотреть на прочих свысока, скрывая за этою маской страх перед людьми. И от него отгородилась, начав оттаивать разве что там, в поместье.

Дома.

Она и вернулась-то…

…ради дочери.

И еще потому, что хотела, наконец, обрести покой. Избавиться от постоянного страха, который жил внутри, прорываясь по ночам. И ей почти удалось.

…здравствуй… как дела… сливы в этом году уродились преотменнейшие… настойка с перцем… и сердце свое совсем запустил. Когда к целителю последний раз обращался?

Встречи.

Разговоры.

Чай на веранде открытой. И старые ели, которые поскрипывали на ветру, сплетничая о своем, о вечном. Никто не заговаривал о прошлом. У него где-то там имелась жена, родившая сына, а у нее — бывший муж, еще пока живой и потому пугающий.

Дети.

И безумный шанс повторить то, что однажды не срослось.

…вновь не вышло.

И опять обида.

А следом смута. И война. И он себя не берег. Никогда не берег. Норов и огневики не умеют, горят и сгорают, но хотя бы зелья принимал исправно, да и оберег, сплетенный ею некогда, носил. Он не признается, упрямый и гордый, но Властимира знает — носил.

Потому и жив еще.

И проживет.

Она дернула за ворот рубахи, подцепила тонкую волосяную нить.

…если бы тогда, однажды вечером, когда стрекочут кузнечики и воздух звенит от комарья, он сказал бы ей, что все еще любит… если бы позвал… ладно, даже не замуж, но просто в дом… она бы согласилась.