Эми Кауфман - Расколотый мир

Тишина звенит в ушах, как появляющиеся образы перед глазами после того, как оказываешься во внезапной тьме. На Эйвоне нет ни лягушек, ни насекомых, ничего, чтобы скрасить тишину. Я смотрю на огни далекой базы, пока зрение не размывается.

— Куда ты отправишься? — спрашиваю я шепотом, который разрежает тишину.

— Я не знаю, — отвечает он хриплым голосом. От долгого молчания. От холода. От горя. Я не могу сказать от чего. — Я где-нибудь перекантуюсь.

Я тянусь к куртке, брошенной на дно лодки, и прижимаю ее к его рукам. Она понадобится ему больше, чем мне, там, без укрытия и тепла.

— Молли, бармен. Он может передать мне сообщение, если ты… — голос застревает в горле. Если ты будешь нуждаться во мне.

Он кивает, но я не уверена, что он действительно слышал меня. Я испытываю шок, пытающийся снова овладеть мной, словно холодные пальцы скользят по позвоночнику и сковывают мои мышцы. Тренировки не подготовили меня к этому. Ничто не подготовило меня к этому.

Если бы это была только я, я могла бы просто лежать здесь, пока лодка не прогнила и не затонула бы, а жижа не поглотила бы мои кости. Но я не могу. Я с трудом сглатываю, отталкивая это каждой унцией силы, которая у меня осталась. Флинн был прав — я единственная, кто может попасть на базу и попытаться узнать больше о том, что происходит на Эйвоне.

Я заставляю свои одеревенелые мышцы работать и перевалить меня через борт катера, чтобы приземлиться в глубокую по бедро воду. Я хватаюсь за пистолет, чтобы уравновеситься, так как колени угрожают подогнуться на холоде.

— Флинн. — Достаточно странно произносить его имя. Я избегала этого так долго, стремясь держать дистанцию между нами. Но вместо этого я нахожу, что поглощена тем, как оно влияет на него. Он менее осторожен, хотя печаль в глазах не отступает, он снова смотрит на меня, сжав челюсти.

— Флинн… я хочу, чтобы ты знал, что я никогда бы этого не сделала бы. По отношению к твоему народу. — Я стараюсь говорить тихо, слишком страшно говорить такое громко. Это выходит свирепо, жестоко. — Я бы никогда. Сначала умерла бы сама.

Он молча смотрит на меня, пока сердце болезненно и тяжело колотится у меня в груди. Когда он открывает рот, его голос тих, полностью соответствует моему.

— Я знаю, Джубили. — Он встает с колен, и мы оказываемся на одном уровне. — Я знаю, кто ты.

Он знает. Он знает, я в это верю. Но даже он не может заставить себя смотреть на меня дольше нескольких секунд.

И я не могу отвести взгляд.

— Не сдавайся. — Слова для меня не меньше, чем для него. — Все, что тебе нужно, чтобы держаться, это — правда. Что-то реальное во всем этом.

Он смотрит на мои руки на планшире — руки все еще липкие от крови, слишком запекшейся, чтобы хорошо смыть ее водой. Я начинаю отступать и прятать их в тени, но прежде он протягивает руку, нежно беря мою. Он брызгает воду на мою кожу и начинает стирать покрытые коркой мерзкие брызги.

Руки безвольны и тяжелы, как кукольные, как будто они больше не принадлежат мне. Глаза горят, зрение затуманивается и размывается. Все, что я чувствую, это прикосновение Флинна, потирание сначала одной руки, затем другой, медленно возвращая в них жизнь. Смывание всех следов крови, затребованной от меня яростью.

Когда он заканчивает, он останавливается, глядя на мою руку в своей руке. Момент тянется долго и тонко, пока не лопается, и Флинн, отступая, отпускает их, а его лицо, запятнанное горем, отворачивается от меня.

У меня перехватывает дыхание, реагируя на незнакомую тяжесть в груди и боль в душе. Я не должна скучать по нему, но я скучаю. Этот парень имел полное право нажать на курок, а вместо этого встал между мной и смертью. Этот юноша, единственный, кто верит, что я не та, кем они меня считают, кем я была: солдатом без души, девушкой, у которой нет сердца, которое можно разбить. Он единственный, кто доказал мою неправоту.

Внутри меня теперь живет отчаянная потребность, жажда его прикосновения, тишины, которую он находит посреди этого хаоса, и исцеления. Для него.

Но вместо этого я просто стою там, и метр пространства между нами оказывается таким же огромным, как каньон. Я бы хотела, чтобы пришел рассвет и принес достаточно света, чтобы лучше разглядеть черты его лица, чем сейчас, когда оно в тени. Несмотря на мои слова, я знаю, что он не пошлет за мной через Молли. Я знаю, что он не вернется. В глубине души я знаю, что больше никогда его не увижу.

— До свидания, Флинн Кормак.

Она играет с мальчиком, больше не озадаченная тем, как ее ум встраивает его в ее сны, как будто он всегда был там. Она преследует его в переулке, ее сердце радостно вздрагивает от каждого шороха. Когда она достигает мусоросжигательной установки, он выпрыгивает из-за нее, крича:

— Пиф-паф! Ты мертва!

Девочка кричит и покорно падает на землю.

Зеленоглазый мальчик смеется и наклоняется к ней.

— Здорово, на этот раз ты будешь плохим парнем.

Но когда девочка садится, мальчика уже нет. Она одна в переулке, и ее окружает разрушенный Новэмбэ.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ФЛИНН

Я ПРИКРЫВАЮ ГЛАЗА. Я не могу заставить себя смотреть, как она уходит, потому что она уничтожила меня. И потому что я больше никогда ее не увижу. И потому что огонь в моей груди — для мести, и из-за нее, и я не могу сказать, какое желание победит.

Когда я открываю глаза, уже близится рассвет. Джубили ушла, и с ней ушли все надежды, что она сможет остановить этот хаос. Раньше борьба была невозможной, но идея, что присутствие «Компании Лару» на Эйвоне связано с яростью, потрясла меня и заставила бороться за мой следующий шаг. Что означает, что ярость ощущалась Джубили также — озноб, вкус крови во рту — как и то, что воздействовало на нее, когда она нашла чип «Компании Лару»? Мы единственные, кто знает о причастности «Компании Лару», единственные, у кого есть идея, что ярость может быть чем-то, что не является особенностью Эйвона, но чем-то, что что-то делает с ним.

Есть только один человек, как мне думается, кто может услышать меня. Кто должен был наблюдать, как тот, кому доверяешь, кого не должна была затронуть ярость, превратился в монстра. Возможно, дочь Дэвина Куинна не слышала о моем предательстве фианны. Может, она подождет, чтобы услышать мою версию, прежде чем сдаст меня. Через несколько дней, когда все станет спокойнее, я рискну показаться в городе, чтобы найти ее.

Выпрямляясь после сгорбленного сиденья на скамье, я пожимаю плечами в ее куртке, слишком тугой для меня, но теплой. Я стараюсь не представлять Джубили, ее командиров, облегчение других солдат от того, чтобы она вернулась к ним. Я стараюсь не видеть ее спину в баре, в окружении ее взвода, в мире, где то, что она сделала, не существует. Но я, так или иначе, все это представляю. Я наблюдаю за ней, в своем уме, повторно растворяясь в ее мире так, как я никогда больше не буду в своем.