Анна Замосковная - Иномирянка для министра

— Только не показывайся Эоланду.

Надо было придумать, как объяснить своё появление в парке, ведь духи не должны замечать Эоланда… Скажу, что прогуливался. Отлично, просто отлично.

На полпути к двери из спальни остановился. Так тошно стало, противно от своего поведения.

Я не мог просто уйти.

Круто развернувшись, вернулся в ванную: Лена по-прежнему сидела в воде, на ресницах дрожали капли слёз. Стыд захлестнул меня удушливой волной. Подойдя, я присел на корточки, накрыл ладонями руки Лены, судорожно сжимавшие край ванной.

Губы Лены вздрагивали, и эта дрожь, эта почти детская в своей искренности обида, взгляд испуганного зверька, отозвались болью в сердце, сжали горло спазмом, помешав произнести безликое «Прости».

Я утёр слёзы Лены. Поцеловал её в лоб. Поднимаясь, помог подняться ей. Обнял её и потянул из ванной. Вода шумно капала, пробиралась сквозь ткань к коже.

— Ты, — прошептала-всхлипнула Лена, — должен идти.

Вытащив её на мягкий коврик, я потянул с плеч мокрый пеньюар. Лена дрожала. Я должен ощущать лишь вину и нежность, но скольжение ладонями по влажной, облепившей тело ткани безумно возбуждало. Сердце забилось глуше. Мышцы наливались тяжестью — горячей, чувственной. Я очертил на мокрой сорочке соски. Потянул её вверх.

Лена задышала чаще.

Она осталась передо мной нагая, на коже встопорщились мурашки. Хотелось обнять, прижать к себе. И только чмоканье сушильщика помогло удержаться от этого порыва.

На кресле появилась новая одежда для меня, сорочка и пеньюар для Лены.

Можно было уже уходить, но я взял сорочку из нежнейшей ткани и разложил, помог немного заторможенной, покрасневшей Лене надеть её. И пеньюар.

На этот раз:

— Прости, — получилось легко и естественно. — Не стоило на тебе срываться, это недостойно длора.

Кивнув, Лена загородила пунцовое лицо потоком золотистых волос.

Приложив ладонь к своей груди, я Тленом изгнал воду из одежды и обнял Лену. Судорожно вздохнул — такое счастье вдруг накрыло меня, такая нежность и желание всегда быть рядом, и не отпускать, и защищать. Глаза защипало от навернувшихся слёз, я хотел что-нибудь сказать, но не мог, оглушённый непривычными чувствами.

И вдруг догадался, почему браслет вёл себя так спокойно: чувствовал, что и без него меня тянет к Лене, тянет сильнее плотского желания, и это… пугало.

Ужас окатил холодом, возвращая зрение, слух, способность мыслить.

Этими объятиями, вольницей чувств я себе и Лене делал только хуже.

— Прости, — еле слышно прошептал я. — Мне надо идти. А ты ложись спать. Я увезу Эоланда.

— Раввер…

Накрыв её губы ладонью, я склонился и поцеловал Лену в лоб:

— Не надо, ничего не говори, — опять становилось трудно дышать и думать. — Проклятье — помни о проклятье. Если оно тебя убьёт, я… вряд ли смогу с этим жить. Даже ради Алверии.

Лена снова попыталась сказать, но я крепче надавил на её губы.

— Пожалуйста, не делай мне больно.

Она застыла. Затем неуверенно кивнула. Не глядя на неё, я попятился, торопливо вышел из ванной. От двери в коридор вернулся к столу за папкой с документами.

Стоя в дверном проёме, Лена наблюдала за мной. Я слышал её сбивчивое дыхание, ощущал манящий и обвиняющий взгляд. Больше всего на свете, больше информации об убийце Какики и Кордолии, я хотел вернуться к Лене, обнять её, уткнуться носом в волосы и снова ощутить то пьянящее всепоглощающее счастье.

Но разумнее бежать от неё как можно дальше: когда привыкаешь к серым краскам, яркие цвета причиняют боль. Они безжалостно напоминают о том, чего не может быть в монохромном мире одиночества.

На парк упали холодные красные отблески восходящего солнца. Потребовалось время, чтобы прийти в себя, но щемящая нежность осталась торчать занозой в сердце, снова и снова возвращая в объятия Лены, к словам, которые я хотел, но не должен ей говорить.

Она ни в чём не виновата: это моё проклятие, моя вина, если можно так сказать.

Или вина самой Алверии в том, что она развилась на земле, которая не способна её прокормить.

Впереди розовела беседка. Я тихо вошёл в холодную серо-фиолетовую тень. Эоланд свернулся на скамейке, прикрыв ноги пачкой потрёпанных газет и подложив локоть под голову. Спал спокойно, как дитя, и жгучая зависть хлестнула меня раскалённой плетью: он пытался меня убить, а теперь не чувствовал ни малейших угрызений совести.

Резко приблизившись, я схватил Эоланда за шиворот и сдёрнул со скамьи. Громко шлёпнувшись, шурша газетами и ругаясь, Эоланд огляделся, заметил меня и вдавился под скамью:

— Раввер, ты живой?

— А не должен быть? — обманчиво ласково уточнил я.

Опомнился: надо изображать случайную встречу и неведение о яде в графине воды.

— Я боялся, что дядя Вероний тебя убьёт, — невинно посмотрел на меня Эоланд.

Захотелось плюнуть в его наглое, блеклое лицо.

— Он убил Кордолию, — Эоланд шмыгнул носом. — Это точно он.

— Доказательства?

— А кому ещё это выгодно?

— Тебе, если ты хотел сменить жену.

— Я? — Эоланд выбрался из-под скамьи и ударил кулаком в плоскую грудь. — Да я обожал Кордолию, она… она… просто совершенство! — Он хныкнул, снова шмыгнул носом и утёр сопли. — Я бы ни за что не причинил ей вред.

В моём сознании обожание Кордолии никак не вязалось с тем, что Эоланд мне и её предложил, и себя. Впрочем, я много чего не понимал в современных свободных нравах.

— Так вот, Раввер, — Эоланд, постреливая глазами, пошёл на меня. Я попятился. — Я уверен, что следующим в списке дяди стою я. Защити меня.

— Сидел бы в тюрьме, — наткнувшись на столбик у входа в беседку, я обошёл его, выступил в сад. Меня терзало смутное предчувствие, что Эоланд попытается предложить себя более настойчиво, как делали некоторые просительницы. И если припадающих ко мне девиц я ещё мог снести, то кузен стал бы слишком большим испытанием терпения.

— Спаси меня, — Эоланд молитвенно сложил руки и бухнулся на колени. По его розовым щекам хлынули слёзы. — Ты моя последняя надежда. Защити. — Он бодро пополз ко мне. Похоже, у него большой опыт ползания на коленях за жертвами соблазнения. Я отступал. — Молю. Я на всё согласен.

— В армию служить пойдёшь? — внезапно спросил я, хотя, конечно, ни в какую армию его отправлять не собирался: не надо мне такого позора.

Эоланд округлил глаза:

— Как ты можешь? Мы же родственники!

Так и хотелось спросить: а яд подсыпать — это по-родственному?

— Раввер, ну почему ты убегаешь? — Эоланд нахмурился. — Ты же меня хочешь.

Я чуть не поперхнулся:

— С чего ты взял такую глупость?

— Дядя Вероний сказал. Говорил, у тебя с юности такие наклонности, потому-то ты так долго и не женишься после вдовства. И мало денег даёшь, чтобы я пришёл и предложил себя в обмен на деньги на карманные расходы.