Марина Ефиминюк - Бесстрашная

Наше появление ознаменовалось гробовой тишиной. Разом оторвавшись от работы, газетчики устремили к нам выжидающие взгляды, видимо, надеясь на кровавую разборку. В конторе меня не любили и считали выскочкой, забиравшей лучшие места на газетной простыне. Впрочем, я действительно была выскочкой.

Неожиданное затишье разбудило Яна. Он резко поднял голову и, завидев меня, вскочил со стула, неприятно царапнувшего ножками по замусоленному полу.

Пока шеф устраивался на своем рабочем месте, мы с Яном пытались жестами договориться о том, стоило ли ему оставаться на месте или подойти ко мне. В результате он не понял приказа спрятаться в подсобке, от греха подальше, и присеменил к начальственному столу. Теперь мы стояли плечо к плечу, точно на ристалище, и ждали, когда нас двоих разжалуют в безработные.

С непроницаемым видом шеф вытащил из горы бумаг знакомую листовку.

— Итак… — Он приложил к глазу монокль и откашлялся. — Читаем… Двадцатого дня сего месяца королевский посланник пытался избавиться от нимы Жулиты!

Мне был послан многозначительный взгляд.

— Другими словами, ты обвинила Чеслава Конопку в убийстве!

— Но я не написала имени и звание поменяла…

— Конечно, никто не догадался, что посланник — это наш родименький королевский посол, а он понял и натравил на нас мирового судью! Поэтому…

— Шеф, вы не можете меня разжаловать! — перебивая обвинительную тираду, заявила я. — Вы ведь тоже когда-то пострадали из-за произвола вельможи!

Ни для кого не было секретом, что пять лет назад шефа выставили из столичного газетного листа за дерзкую статью о растрате королевской казны. С тех пор он старался держаться подальше от громких скандалов, довольствуясь светскими сплетнями и рассказами об оранжереях.

— Да как ты?! — выдохнул бедняга и размахнулся чернильницей, дабы запустить ее в мою сторону, но лишь плеснул черной массой себе на сюртук. Взвыв, точно раненое животное, он нехорошо выругался матом, но тут, окончательно и бесповоротно, шефа покинул голос. Онемев, он бешено пучил глаза, силясь разразиться возмущенной тирадой, однако изо рта вырвалось лишь змеиное шипение.

— Я принесу вам водички! — заявила я и дернулась в сторону крошечной кухоньки, где обедали газетчики, ради экономии довольствовавшиеся принесенными из дома в специальных ларчиках перекусами.

Абсолютно не чувствительный к происходящему, Ян стоял высоким столбом, сунув руки в карманы портов, и старался подавить сладкие зевки. Пришлось схватить его за рукав и потащить за собой, точно глупого мула.

Только мы оказались в тесной каморке, пахнущей скисшим молоком, я прошипела:

— Как ты мне позволил такое сотворить?

— Ты была очень убедительна.

— Святые Угодники, я всегда убедительна, когда на пьяную голову задумываю какую-нибудь глупость! Я же газетчица!

— Ты сказала, что в нашем мире ты или охотник или жертва, а ты ненавидишь быть жертвой. — Видимо, у меня сделалось такое лицо, что Ян догадался: — Похоже, именно этот разговор ты помнишь.

Не зная, что ответить, я изобразила возмущение:

— Почему ты опять мне тыкаешь?

— Вы ехали на моей спине совершенно пьяная, нима Войнич, я решил, что мы стали немножечко ближе.

— Не ври, — буркнула я и, позабыв хотя бы для вида налить из графина воды, вышла в общую залу. И мне вовсе не почудилось, что следом донеслось издевательское фырканье.

Если мне казалось, будто хуже уже ничего случиться не могло, разве что меня разжаловали бы до посыльной, то к вечеру мир окончательно повернулся ко мне спиной. В издыхающей от усталости конторе появились дознаватели в сопровождении стражей из городской тюремной башни. С их появлением в общей зале сгустилось зловещее напряжение, даже магические светильники затрещали.

Пройдя в центр комнаты, они оглядели притихших газетчиков, смерили оценивающим взглядом немого, как рыба, шефа и громко объявили:

— Газетчица Катарина Войнич обвиняется в возведении напраслины на королевского посла Чеслава Конопку и согласно решению суда должна быть сопровождена в тюремную башню…

— Я не возводила напраслины! — для чего-то заспорила я, хотя прекрасно понимала, что ругаться с патрулем все равно что высказывать возмущение ручке на запертой двери — абсолютно глупое занятие.

— Вы утверждаете, что актерка Анна Кобыльская, известная под псевдонимом Жулита, — жива и прячется в вашем доме…

Он мог не продолжать. Колонку я написала до того, как узнала об отъезде спасенной самоубийцы.

В голове вдруг стало пусто и звонко. Пока они что-то говорили о судебном заступнике, я поймала себя на совершенно неуместной мысли, что поутру все-таки стоило найти молельную и поставить Святому Угоднику Аврилу курительную палочку, даже десяток палочек, не пожалев медяков. Глядишь, заснула бы в собственной кровати.

В тюремной камере царили ледяная влажность и отвратительное зловоние, пропитавшее даже склизкие, сочащиеся слезами стены. Воняло от набитого отсыревшей соломой тюфяка, прикрывавшего шаткую скамью, от дыры в полу, заменявшей отхожее место, от толстых ржавых прутьев решетки.

Единственным источником света служили масляные лампы, висевшие на стенах напротив каждой камеры. Они рассылали по стенам нестройные тени и не справлялись с густой темнотой.

Мне, окруженной мраком и холодом, чудилось, будто время остановилось. Не удавалось понять, как долго я находилась в застенке, а карманные часы, дорогие, с золотой цепочкой и с циферблатом из перламутра, по тюремным правилам, забрали вместе с сумкой.

Раньше я думала, что в тюрьме очень тихо, но застенок оказался непереносимо беспокойным местом, и этот леденящий кровь шум не походил на вокзальный гвалт, рыночную разноголосицу или уличный гомон. Пространство наполняли бессильные тоскливые звуки, каждую минуту напоминавшие, что в башне гнили заживо, дохли от голода и болезней сотни несчастных. Бухал надрывный кашель чахоточников, злобно бормотали сумасшедшие, звонко капала вода, шуршали крысы. Сосед справа беспрерывно скреб стену, словно собирался проделать дыру между нашими камерами.

А когда раздались шаркающие шаги охранников, то коридор буквально взвыл. Лишенные надежды люди превратились в диких зверей, желавших разорвать на части своих мучителей.

Яркий свет резанул по глазам. Ослепленная, я прикрылась ладонью и увидела, что вместе с пузатым небритым охранником с испуганным видом мялся мой помощник, судорожно прижимавший к груди объемную сумку.

— Ян! — От радости я соскочила со скамьи.

Громыхнул замок, с чудовищным скрипом отворилась решетка. Неожиданный визитер протиснулся бочком в камеру.