Лорен Де Стефано - Лихорадка

Идти пешком вдвое труднее, чем накануне. Ноги у меня тяжелые и плохо гнутся, я опускаю голову, прячась от слепящего солнца. Габриель не навязывается мне с разговорами. Иногда он поднимает руку и поглаживает мне спину. Кажется, он ждет, что я буду плакать, или еще чего-то в том же духе, но слез у меня нет. У меня ничего нет. Нет даже способности думать о чем-то, кроме самых конкретных действий. Перейти через мост. Начать с фабрик, находящихся ближе всего к моему дому, а потом двигаться вдоль берега. Не обращать внимания на воду: она полна воспоминаний и погребенных континентов, там множество мест, в которых может утонуть разум.

В каждой конторе каждого здания я произношу одну и ту же короткую речь. Я ищу брата. Его зовут Роуэн Эллери. Примерно вот настолько выше меня. Светлые волосы. Один глаз карий, один — голубой. Наверное, вы бы его запомнили, если бы видели.

Никто его не помнит. Одно и то же, снова и снова.

Пока мы не доходим до фабрики готовых продуктов, и мужчина из первого поколения, с веснушчатой кожей, в сетке для волос и покрытой пятнами рубашке со словом «контролер» на груди, понимает, о ком я говорю. Он разражается гневной тирадой насчет того, что Роуэн — он дает ему отнюдь не лестное прозвище — работал на него, а потом украл грузовик для развоза товара с довольно дорогим запасом консервированных супов внутри. Этот мужчина так зол и говорит с таким жаром, что не обращает внимания на мой следующий вопрос, и мне приходится повторить его несколько раз. В конце концов меня подменяет Габриель. Он кладет руку мужчине на плечо. Благодаря своему мирному и спокойному выражению лица ему удается успокоить контролера. Его голубые глаза смотрят прямо на собеседника, но во взгляде нет никакой агрессии.

— Когда это было?

Мужчина моргает.

— Несколько месяцев назад, — отвечает он. — Я чувствовал, что с этим парнем что-то не так. Вечно бормотал себе под нос, один раз исчез на целый час. Но он быстро развозил товар, поэтому я его и держал.

Я пытаюсь соединить образ своего брата с личностью, которую описывает этот человек. Роуэн всегда был вспыльчивым, а когда ему что-то не нравилось, он мог тихо бормотать, высказывая все, что думает о проблеме и ее решении. В основном бормотание было недобрым, но по крайней мере вразумительным. Он замолкал лишь после того, как я клала руку ему на плечо и мягко с ним заговаривала. Когда к нам в дом вломился Сборщик, брат несколько дней пребывал в ярости. Расхаживал по комнате. Дергался. И когда мне уже стало казаться, что он успокаивается, — разбил окно кулаком. Но я не задумывалась, насколько далеко может зайти гнев Роуэна и не станут ли его тирады бессмысленными, если он будет бормотать их достаточно долго.

Брат всегда был рядом и защищал меня, как в ту ночь, когда Сборщик приставил нож к моему горлу. Но и я всегда была рядом, чтобы его успокаивать. Я единственная могла это сделать.

Свинцовый якорь вины давит мне на грудь. Роуэн исчез из-за того, что я не смогла его поддержать. Я не смогла вернуть его из той тьмы, которая пряталась по краям его разума.

Голосом, который звучит словно за тысячи километров от меня, я спрашиваю:

— А как выглядел тот грузовик?

Мужчина только рад показать нам свои фургоны для развоза товара. Он заканчивает экскурсию по стоянке словами:

— Если вам случится снова увидеть этого парня, передайте ему, что он будет идиотом, если опять сюда заявится.

«Если». Если я когда-нибудь его снова увижу.

По дороге к дому Клэр я тихо ругаюсь… Теперь — я. Бормочу что-то насчет Сборщиков. Насчет месяцев, грузовиков и бессмысленных записок, оставленных в сожженном доме. Насчет времени — снова и снова насчет времени, потому что все сводится именно к этому. Ко времени, впустую потраченному в особняке. Ко времени, оставшемуся до моей смерти.

Наверное, выгляжу я такой же раздраженной, какой себя чувствую, потому что, когда мы возвращаемся, Сайлас глотает нахальную фразочку, явно вертевшуюся у него на языке. На секунду наши взгляды встречаются, и он одаривает меня взглядом, в котором нет отвращения или жалости, а есть только солидарность. Наверное, он понял, что мои поиски оказались бесплодными. Наверное, ему понятно, каково это.

Больше всего хочется уйти наверх, зарыться в гнездышко из одеял и провалиться в глубокий сон без сновидений. Именно так я делала, когда умерли родители. Но какая-то крохотная, рассудительная часть моего сознания заставляет меня двигаться, словно единственное зубчатое колесо в сломанном часовом механизме. Я прохожу на кухню. Я помогаю Клэр мыть посуду. Я довожу до кипения воду, чтобы сварить спагетти. Я вытираю соус, стекающий по подбородкам малышни. Я вытираю пыль с целого зоосада фигурок на каминных и книжных полках. Я отмахиваюсь от Габриеля, когда он снова и снова спрашивает меня, как я.

В течение следующих нескольких дней у меня возникает некий налаженный распорядок дня. Я начинаю нормально спать. Еда по-прежнему кажется безвкусной и застревает в горле, но я ее ем. Несколько раз, заходя в сарай за консервами или набором инструментов, чтобы починить подтекающий кран, я застаю Сайласа, привалившегося к стене и обнимающего очередную девицу.

— Пришла к нам присоединиться? — поддразнил он меня в первый раз, а девушка ударила его кулаком в грудь.

Однако после этого мы научились игнорировать друг друга.

Габриель пользуется популярностью у самых маленьких сирот, потому что умеет играть на рояле несколько мелодий. Раньше я этого не знала. И теперь, в те моменты, когда у меня не слишком много работы, я сажусь рядом и смотрю, как его пальцы двигаются по клавишам. Габриель показывает мне, как можно аккомпанировать мелодии, просто нажимая снова и снова одну и ту же клавишу. Дзынь-дзынь-дзынь. Я сосредотачиваюсь на этой единственной ноте, пока основная мелодия льется по комнате.

Нота не оставляет меня даже после того, как указательный палец снят с клавиши. «Дзынь-дзынь-дзынь» звучит, пока я собираю грязное постельное белье и загружаю его в стиральную машину. «Дзынь-дзынь-дзынь» звучит, пока я поднимаюсь по лестнице, стараясь двигаться неслышно, потому что уже темно и все дети спят. До меня доносятся неровные звуки их дыхания и шипенье воды в душе, где моется Габриель.

Дзынь-дзынь-дзынь… Нота прерывается вместе с моим вдохом. И, не успев сообразить, что происходит, я спотыкаюсь и лечу вперед.

Однако удариться о ступеньку я не успеваю, потому что Сайлас хватает меня за руку. Я вижу его бледную кожу, освещенную луной. Интересно, он когда-нибудь надевает рубашку? Лицо у него в тени, но глаза такие светлые, что мне видно, как они за мной наблюдают. Они скользят по моему лицу, словно что-то решая.