Анастасия Туманова - Жёны Шанго

– С каких это пор ты слушаешься Нана, Огун? Давно ли она указывает тебе, как поступать? Что происходит?!

– Ошун, – помолчав, сказал Огун негромким, очень спокойным голосом. – Ты сделала ошибку. Большую ошибку. Пророчество Ифа не касалось этих детей, – он простёр свою огромную руку в сторону Мбасу и его жены. – Оно говорило об их ребёнке.

– Зумби?.. – одними губами прошептала Алайя, машинально притягивая к себе сына. – Мой Зумби?

– Да, дочь моя. – В голосе Огуна звучало сожаление. – Ифа сказал, что в этот день начнётся дорога воина – сына Шанго. Но десять лет ему придётся провести среди врагов и познать повадки этих гиен. Ошун, ты ничего не поняла. Мбасу и его жена останутся живы и уйдут сегодня отсюда вместе – раз уж ты устроила это. Но их сын останется здесь. Среди чужих. И слёзы матери ничего не значат.

Мбасу ничего не сказал, но лицо его стало серым. Алайя, зажав обеими руками рот, чтобы не оскорбить своими воплями ориша, бессильно прислонилась к плечу мужа. Из её зажмуренных глаз побежали слёзы. Ошун, подойдя, порывисто обняла её.

– Зачем? – спросил Мбасу. Было видно, что ему очень страшно, но он сделал шаг вперёд и оказался прямо перед Огуном. – Зачем ты отбираешь у нас сына? Почему я должен отдать его… гиенам?!

– Ты не дослушал, Мбасу, сын Шанго. – Огун смотрел на него в упор. – Открой свою ори пророчеству Ифа и поверь, что и сам я бессилен перед его волей. Ибо Ифа – это судьба. Её можно прочесть, но её нельзя изменить. Твой сын вернётся к тебе десять лет спустя. Сегодня, в день, когда он смог защитить свою мать и стал мужчиной, начался его путь воина. Десять лет он проведёт среди врагов. Он будет говорить на их языке. Он будет служить им. Он узнает о них всё, что нужно знать воину о тех, кто стоит на пути его племени. И в положенный час он вернётся к вам. И тысячи людей киломбуш признают его вождём, и он пройдёт путь вождя, даруя людям свободу и месть! Имя Зумби Дос Пальмарис много лет будет поднимать людей на войну и борьбу! И его отец Шанго всегда будет с ним на его пути! И его мать Ошун будет хранить его сердце!

Чёрный мальчик, весь измазанный в грязи и крови, смотрел большими глазами в бесстрастное лицо ориша. За его спиной глухо рыдала мать. Молчал отец. Толпа людей, зачарованная словами Огуна, стояла неподвижно. Дождь барабанил по плечам воинов, по телам убитых надсмотрщиков, по лужам крови, расплывшимся среди жидкой глины.

– Мой сын… – Алайя подняла искажённое страданием лицо к Огуну. – Мой сын… погибнет?

– Люди смертны, женщина, – почти ласково ответил ей Огун. – И твой сын умрёт в своё время. Но ты ещё встретишься с ним. И он будет с тобой до конца ваших с ним дней. Ведь это так, Ошун? Так, Нана Буруку?

Ошун улыбнулась. Нана коротко кивнула.

– Ты обещаешь? Ты обещаешь мне это, Нана Буруку? – задыхаясь, спросила Алайя. Лицо Нана тронула чуть заметная усмешка.

– Кто я такая, дочь моя, чтобы спорить с Ифа?

Не глядя, она протянула руку, и Ошун молча положила на ладонь Нана Буруку цепь опеле. Без единого слова ориша спрятала её в складках своего одеяния.

– Благодарю тебя, Огун, – холодно произнесла она. – А теперь – время призвать Эуа. Прощайтесь.

И тут силы оставили Алайя. Судорожно обхватив руками фигурку сына, она спрятала лицо на его груди.

– Зумби… Зумби… Мой… Зумби… – бессвязно бормотала она, захлёбываясь рыданиями. – Столько лет… без тебя… Нет… нет…

Мальчик крепко обнял мать, но через её голову смотрел на отца. Глаза Зумби блестели от слёз, но губы были решительно сжаты. Мбасу медленно, одобрительно кивнул. На скулах его окаменели желваки, но голос, когда он обратился к жене, звучал ровно и сдержанно.

– Алайя, ты слышала слова ориша. Кто мы такие, чтобы спорить с Ифа?

Зумби мягко, но непреклонно отстранил мать. Подошёл к отцу. Взял его большую руку, приложился к ней сперва губами, потом лбом. Шёпотом спросил:

– Десять лет – это много?

– Успеешь стать воином.

Зумби кивнул. С достоинством подошёл под благословение Шанго. Надел на шею золотистый шнурок с раковиной каури, протянутый Ошун. В последний раз обнял рыдающую мать, бережно поднял её с земли и подвёл к отцу. И протянул руку Нана Буруку.

Нана спокойно и величественно кивнула мальчику. И, взяв скользкую от грязи ладошку, повела Зумби к дому. Ошун проводила их глазами – и вскинула руки к затянутому тучами небу.

– Рирро, Эуа! – разнёсся над двором и лесом её звонкий крик. – Рирро! Арроробой, Ошумарэ!

И ориша Эуа поднялась над лесом в своём бело-розовом сияющем одеянии. Люди запрокинули головы, глядя в её улыбающееся, безмятежное лицо. Тучи разошлись, радуга Ошумарэ огромными цветными воротами перекинулась над лесом. Дождь прекратился, и сверкающий край солнца поднялся к лицу Эуа. Она засмеялась. Золотые искры запрыгали по восхищённым чёрным лицам, по ладоням, складывающимся в молитвенных жестах. Мбасу поднял обессилевшую от рыданий жену, перекинул её через плечо. Махнул рукой – и первым повернул к лесу. Толпа воинов и бывших рабов потянулась следом. Люди несли оружие, найденное в доме, изувеченных и раненых, съестные припасы, мачете и топоры. Несколько женщин бережно прижимали к груди обёрнутые тканью статуэтки «святых». Ориша стояли на залитом дождём дворе, благословляя путь своих детей, и сияющая радуга висела в небе над жёлтой, успокоенной рекой.

Луис открыл глаза, силясь понять, где он находится. Голова немедленно выстрелила болью. К горлу комом подступила тошнота. Он лежал в затенённой спальне на собственной кровати. Из-под опущенных занавесей пробивался яркий солнечный луч, из чего Луис заключил, что сейчас – день.

И тут же вспомнил всё.

– Меча! Меча…

– Не трудитесь звать, сеньор, – в дверях появилась Долорес. Она была такой же, как всегда, – в белом платье с накрахмаленными оборками, в лиловом тюрбане на голове. Но Луису было невыносимо смотреть на неё. Ноющая боль не отступала. В мыслях неумолимо поднимался кошмар.

Тёмное, дымящееся небо. Рваные края облаков, как в день Апокалипсиса. Шумящая стена ливня… Чёрный демон, закрывающий собой полнеба, его адский хохот, синие комки молний, ветвистые вспышки, полосующие тучи… Нечеловечески прекрасная тварь в золотом одеянии, ворвавшаяся во двор на плечах черномазых обезьян… Скрюченный, почерневший труп Фелипе на полу… Меча, его Меча, припавшая к ногам языческой дьяволицы. Рабы, хлынувшие на двор. Коричневое, бесстрастное, как у черепахи, лицо старой Долорес. Её холодная, шершавая ладонь. Темнота…

Застонав, Луис закрыл глаза. Он хотел осенить себя крестным знамением, прочесть молитву – но рука, словно налитая чугуном, не могла подняться.

– Долорес, где Меча?

– Будьте мужественны, сеньор. Эта гадина сбежала вместе с остальными. Люди из киломбуш захватили фазенду. Они перебили охрану и надсмотрщиков, выпустили рабов, и те ушли. Они угнали скот, забрали всё, что можно было забрать. У вас не осталось ничего, кроме земли – и этого дома.