Анастасия Туманова - Дети Йеманжи

– Ну что, женщина… Тебе пора домой, спать.

– Подожди, – тихо сказала Эва. – Попробуй ещё раз. Попробуй войти в море.

– Эви-инья… – кисло поморщился он. – Ничего же не выйдет!

– Что ты потеряешь?

Эшу молча передёрнул плечами. Стянул майку, сбросил джинсы и пошёл к воде.

Джинсы были чудовищно грязные, и Эва подняла их, чтобы отряхнуть. Но смотрела при этом на брата, застывшего на мокрой полосе песка. Солнце заливало его розовым сиянием. Было очевидно: больше Эшу не сделает ни шагу. Вздохнув, Эва встряхнула его джинсы – и поздно заметила, что взяла их неправильно: карманами вниз. На песок посыпались сухие косточки плодов, презервативы, сигареты, пакет с маконьей, комочки бумаги, латунный кастет, начатая пачка жвачки, смятые деньги, сложенный нож – и камешек. Гладкий овальный камешек размером с женский ноготь. Серый с одной стороны и молочно-белый – с другой.

Эва взяла в руки бузио Нана Буруку. Долго-долго смотрела на него. Бузио, казалось, пристально и холодно смотрит на неё в ответ.

Вернулся Эшу.

– Ну? Ты же видишь… Бесполезно! – Он потёр глаза, криво усмехнулся. – Я здорово напортачил, Эвинья. Уже ничего нельзя исправить. Мать никогда меня не простит. А парни – тем более… Ну, а тебе надо ехать домой! Огун, наверное, дёргается…

И тут он увидел бузио на ладони Эвы. Вытаращил глаза. И попятился.

– Это… Откуда это?!

– Из твоих штанов…

Лицо Эшу сделалось серым. Он испуганно переводил взгляд с Эвы на камешек.

– Но… Чёрт! Откуда? Бузио Нана? У… у меня?! Откуда?!

– Помнишь – три дня назад? – тихо спросила Эва. – Прямо перед тем, как… всё случилось? Ты помогал моей матери втащить в дом кулер?

– Да…

– Помнишь, как она поскользнулась и толкнула тебя?

– Д-да… – И тут он всё понял. И, зажмурившись, застонал сквозь стиснутые зубы, – С-с-с-су-у-ука… Но зачем? Зачем?!

– Она на всё бы пошла, чтобы уничтожить вашу мать, – безжизненно сказала Эва, кладя бузио на плоский, выглаженный волнами камень. Эшу молча поднял другой камень, размахнулся – но Эва поймала его за руку.

– Нет! Не сейчас! Жанаина должна его увидеть!

– Значит, это… он был со мной… той ночью… То, что творилось у меня в башке… Это из-за него?! Аджогуны… И всё, что вышло… и… Так! – Эшу прыжком взвился на ноги и принялся лихорадочно натягивать джинсы. – Эва, поезжай на ферму! Я тебя сейчас посажу на рейсовый до Санту-Амару и…

– Мы поедем вместе, – тихо сказала Эва.

– Э-э… ты с ума сошла? – нахмурился Эшу. – Нет, я ухожу! У меня дела! И не спорь! Мне нельзя туда! Ты хоть соображаешь, что из меня сделает Огун? А Шанго ему поможет с удовольствием, да-да! В кои-то веки не будут спорить!

– Мы не поедем на ферму. – Эва смотрела, как солнце поднимается над водой, пронизывая её насквозь, до зеленоватого золота на дне. – Мы пойдём к твоей матери.

– Ну, нет!

– Да.

– Эвинья…

– Я пойду с тобой. Я буду с тобой, сколько понадобится.

– Но… это… нет… Эвинья… бесполезно же…

– Это всё, что мы можем. – Эва взяла брата за плечо, насильно развернула к себе. – Эшу, пойми же… Ты бы никогда не сделал того, что сделал, если бы не бузио. Разве это не так?

– Не знаю, – не поднимая глаз, отрывисто сказал Эшу. – Я… правда не знаю, детка.

– Зато я знаю. Идём.

Он молчал. Но, когда сестра с силой потянула его за руку, всё же пошёл за ней.

Солнце ещё не успело нагреть асфальт и булыжники, когда они сели в первый утренний трамвай. Вагон был почти пуст: лишь на заднем сиденье похрапывали два пузатых типа в белых рубашках-поло – судя по всему, заблудившиеся туристы. Эва смотрела в окно, борясь с накатывающей дремотой. Ракушка Нана лежала рядом с ней на сиденье: Эва не решилась долго держать её в руках. Эшу сидел рядом, тяжело сгорбившись и глядя в пол.

В молчании они вышли из трамвая на пустынную улочку, ведущую на холм. Пошли, держась за руки, как влюблённые, по узкому тротуару вдоль кафе, магазинов и киосков. Всё было закрыто: даже продавцы кокосовых орехов ещё не устанавливали свои тележки. Пальмы покачивали под утренним ветерком растрёпанными головами. Проехал разноцветный туристический автобус. И вот, наконец, мелькнула впереди выцветшая бело-синяя вывеска «Мать Всех Вод» над магазинчиком сувениров. Выкрашенная голубой краской дверь была закрыта. Рядом стояла припаркованная машина – белый «мерседес» – который почему-то показался Эве знакомым, но размышлять об этом было некогда.

У порога Эшу вдруг остановился как вкопанный.

– Не пойду!

– Эшу! – умоляюще сказала Эва, понимая, что он в самом деле вот-вот развернётся и уйдёт, – и что она, спрашивается, сможет сделать? – Пожалуйста! Я ведь с тобой!

– Да что мне с того? – огрызнулся он. – Это мои дела! Отвяжись, не выводи меня!.. Ты видишь, что дверь заперта?

– Ты можешь её открыть!

– Не могу! Не буду!

– Эшу!

– Всё, женщина, я ушёл!

Он выдернул ладонь из пальцев Эвы, глубоко засунул руки в карманы рваных джинсов и, не оглядываясь, зашагал вниз с холма мягкой походкой капоэйриста. Эва в отчаянии посмотрела на него, дёрнула за ручку двери – и чуть не опрокинулась навзничь: дверь оказалась не заперта.

– Эшу!!!

Он оглянулся. И изменился в лице, глядя на приоткрывшуюся дверь. Не давая брату опомниться, Эва вновь схватила его за руку и увлекла в тенистый полумрак дома. Почти бегом они пересекли пустой магазинчик, чудом не опрокинув гипсовую, в человеческий рост статую Ошала в белых одеждах, напугали кошку, с воем вылетевшую на улицу, задели допотопный телефон, по которому Ошосси той страшной ночью слушал разговор двух сестёр, – и Эва потащила Эшу, упиравшегося, словно мальчишка, вверх по узкой деревянной лестнице. Старые ступени угрожающе скрипели. Перила грозили проломиться. В солнечном луче плясали ополоумевшие пылинки.

– Нет! – хрипло, уже с настоящей угрозой сказал Эшу, оказавшись перед маленькой дверью наверху. Но Эва уже толкнула эту дверь и шагнула внутрь.

Она сразу же увидела отца. Он стоял спиной к ней – высокий, широкоплечий, с подтянутой, несмотря на возраст, фигурой. Утреннее солнце, входившее в распахнутое окно, играло в его курчавых, наполовину седых волосах, на смуглых плечах: дон Каррейра ещё не надел рубашку. На скрип двери он не обернулся.

Жанаина сидела на развороченной постели, обхватив руками колени, в длинной, старомодной ночной рубашке небесного цвета, с белым кружевом по подолу, напоминающим морскую пену. Чёрные, с нитями седины, вьющиеся и густые волосы были откинуты за спину. Под голубой тканью рубашки очерчивались груди – тяжёлые, уже провисшие груди рожавшей и кормившей женщины. Ноги – неожиданно худые и изящные, с тонким браслетом из синих и белых бусин на левой щиколотке, – скрещивались на смятом одеяле. Рядом с ней, на стене, в рамке из морских ракушек, висел нарисованный Эвой портрет бабушки Энграсии: юной, прекрасной, в сине-белом наряде Йеманжи.