Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

На какое-то время все становится чудесно, до боли нормально.

Беа рассуждает о своей диссертации – наверное, девятый раз оказался удачным, потому что проект одобрили. Робби рассказывает о премьере, которая состоится через неделю, но Генри не говорит ему, что пробрался вчера на генеральный прогон. Они с Адди, пригнувшись, спрятались на заднем ряду, чтобы посмотреть Робби на сцене – в родной стихии – гениального и прекрасного, с дьявольской усмешкой развалившегося на троне во всем блеске обаяния Боуи и собственных чар.

Наконец Генри врет друзьям, что собирается ненадолго уехать из города.

На север, навестить родителей. Да, еще не пора, но приехали родственники, и мама уговорила с ними повидаться. Это всего лишь на один уик-энд.

Беа он просит поработать в магазине, а Робби – покормить кота.

Они соглашаются – легко и просто, потому что не знают, что это прощание. Генри оплачивает счет, Робби шутит, Беа жалуется на своих старшекурсников, а Генри говорит, что позвонит, когда вернется.

А когда он уже собирается уходить, Беа целует его в щеку, а он обнимает Робби. Тот строго наказывает ни в коем случае не пропускать представление, и Генри обещает, что ни за что не пропустит, и вот они уже уходят, и вот уже ушли.

«Таким и должно быть прощание», – решает Генри.

Не точка – многоточие, подвисшее предложение, пока его не продолжит кто-нибудь другой.

Дверь, оставленная открытой. Дрема перед глубоким сном.

Генри говорит себе, что не боится.

Говорит, что все в порядке, с ним все нормально.

А когда начинают одолевать сомнения, его руку накрывает рука Адди – мягко и уверенно ведет Генри домой. Они забираются в постель и прижимаются друг другу. Двое людей, укрывшихся от бури.

Примерно в середине ночи Генри чувствует, как Адди встает с постели, слышит ее шаги в коридоре.

Но уже слишком поздно, и мысли текут чересчур лениво.

Генри переворачивается и снова засыпает, а когда просыпается в темноте, Адди снова рядом с ним.

Стрелка на часах становится на деление ближе к полуночи.

4 сентября 2014

Нью-Йорк

Совершенно обычный день. Они угнездились в постели голова к голове, Генри гладит руки Адди, ее щеки, пальцами запоминает кожу. Он шепчет ее имя снова и снова, словно она может сберечь его, сохранить и пользоваться после того, как он уйдет.

Адди, Адди, Адди…

Но, несмотря на все, Генри счастлив. Или по крайней мере себя в этом убеждает. Твердит, что готов и что не боится. Думает, что, если остаться здесь, в постели, можно продлить день. Если затаить дыхание, секунды перестанут утекать, получится зажать минуты сплетенными с Адди пальцами.

Эта мольба остается невысказанной, но Адди, похоже, чувствует его настроение, потому что даже не предпринимает попытки встать. Она лежит с ним в кровати и рассказывает истории.

Уже не про их с Люком годовщины – те закончились, – но о других днях в сентябре или мае, тихих днях, которые никто бы и не вспомнил. О сказочных бассейнах острова Скай, северном сиянии в Исландии, о том, как она плавала в озере, настолько чистом, что видела дно на десять метров в глубину. Это было в Португалии… или в Испании?

Истории, которые Генри никогда не запишет.

Это его ошибка: он не в силах заставить себя выбраться из объятий Адди, подняться с постели, взять с полки единственную оставшуюся записную книжку. Их уже шесть, последняя заполнена наполовину, такой она и останется: чистые страницы, а до того – записанный плотным неразборчивым почерком фальшивый конец незаконченной истории. Сердце Генри пропускает удар, слегка замирает от ужаса, но он знает, что нельзя позволять буре разгуляться на полную, иначе та разорвет его на части, как небольшой озноб превращает легкую дрожь от холода в тряску, когда зуб не попадает на зуб. Нельзя терять контроль, нет, еще рано.

Рано.

Поэтому Адди говорит, а он слушает, пропуская через себя истории, словно волосы сквозь пальцы. И каждый раз, как на поверхность пытается пробиться паника, Генри с ней борется, задерживает дыхание и убеждает себя, что все в порядке, но не шевелится, не пытается встать. Просто не может, потому что, если встанет, чары разрушатся, время помчится вскачь, и все закончится слишком быстро.

Генри знает, что это ужасно глупо, какое-то странное суеверие, но страх никуда не исчезает, он настоящий, а в кровати безопасно. Адди не двигается с места, и Генри так рад, что она с ним, благодарен за каждую минуту с момента их встречи.

Где-то в полдень его вдруг накрывает голод. Генри просто умирает от голода.

Это неправильно. Легкомысленно, поверхностно и неуместно, но голод мгновенно одолевает Генри, и вместе с его появлением минуты ускоряют бег.

Невозможно удержать время.

Оно мчится, стремительно несется вперед.

Адди смотрит на Генри, будто может прочесть его мысли, увидеть, как в голове назревает буря. Но Адди – солнышко, она разгоняет облака, и снова на горизонте чистое небо.

Она вытаскивает его из кровати и тянет на кухню. Генри сидит на табуретке и наблюдает за Адди, которая готовит омлет и рассказывает ему, как впервые летала на самолете, услышала песню по радио, увидела фильм.

Это ее последний подарок, таких мгновений у Генри больше не будет.

Он тоже преподносит ей последний дар – слушает.

Вот бы снова забраться в постель с Томиком, но оба знают – пути назад нет.

Теперь, когда они оттуда выбрались, неподвижность кажется Генри невыносимой. В нем бурлит беспокойная энергия, ему срочно требуется что-то предпринять, а времени не хватает, и Генри знает – его уже не будет никогда.

Время всегда заканчивается за секунду до того, как вам пора. Постоянно не хватает какого-то мгновения.

Поэтому, когда паника начинает захлестывать Генри, они одеваются, выходят на улицу и принимаются наворачивать круги по кварталу. Это все равно что зажимать рукой разбитое стекло, пытаться сдержать расползающиеся трещины, но Адди рядом, и ее пальцы переплетены с пальцами Генри.

– Знаешь, как прожить три сотни лет? – спрашивает она.

– Как? – подхватывает Генри.

– Так же, как живут год, – секунду за секундой.

У Генри гудят ноги, но беспокойство отступает – не исчезает совсем, но с ним уже можно справиться.

Они идут в «Негоциант», заказывают еду, но не едят, пиво, но не пьют – Генри невыносима идея провести последние несколько часов в опьянении, как бы ни боялся он встретить судьбу в трезвом виде.

Генри отпускает шуточки о последней трапезе, смеется над этой безумной мыслью, и лицо Адди искажается, всего на секунду, но Генри принимается извиняться – ему так жаль, а она обнимает его всем телом, и паника вновь вонзает в него свои когти.