Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

– Четыре года это ничто. Один вдох. Один миг.

– И все же сегодня ты явился.

– Я знаю твое сердечко, дорогая. Я чувствую, когда оно замирает.

Пальцы Реми, которые прячут монеты в ее ладони, внезапная тяжесть печали – и мрак, учуяв боль, явился как волк на запах крови.

Люк рассматривает ее штаны, застегнутые под коленками, мужскую сорочку с открытым воротом.

– Должен сказать, красный идет тебе больше.

При упоминании о той ночи четыре года назад, когда он впервые не пришел, сердце Адди пропускает удар. Люк же наслаждается ее удивлением.

– Ты видел!

– Я сама ночь. Я все вижу. – Он подходит ближе, неся с собой запах летних бурь и поцелуи лесных листьев. – Платье, что ты надела в мою честь, было прелестным.

Стыд, словно румянец, ползет под кожей, а следом – жар гнева. Он наблюдал! Наблюдал, как ее надежды таяли вместе со свечами, как она разбилась вдребезги – одна в темноте.

Адди захлестывает отвращение. Она кутается в него плотнее, как в пальто, и улыбается.

– Должно быть, ты считал, я зачахну без твоего внимания. Но я выстояла.

– Прошло всего четыре года, – хмыкает мрак. – Возможно, в следующий раз я возьму паузу подольше. Или… – Он берет ее за подбородок, разворачивая к себе. – Просто отменю эти визиты. Разгуливай себе по земле сколько влезет до самого конца.

Мысль об этом страшит Адди, хотя она не подает вида и спокойно заявляет:

– Тогда тебе ни за что не заполучить мою душу.

– Это всего одна душа, – пожимает плечами Люк. – Тысячи других ждут жатвы. – Он склоняется еще ближе, поглаживая большим пальцем линию подбородка, а остальными – массируя затылок Адди. Она пытается вырваться, но Люк держит ее железной хваткой. – Как легко было бы забыть тебя. Все прочие уже забыли. Соглашайся же, пока я не передумал…

На какой-то жуткий миг она не решается отвечать, не доверяя себе. Слишком свежо воспоминание о тяжести монет в ладони, о ночной боли, и в глазах Люка зажигается победный огонек. Адди тут же трезвеет.

– Нет! – опомнившись, рычит она.

И на прекрасном лице Люка, словно в подарок, расцветает вспышка гнева.

Его рука падает, и тело тает, будто дым. Адди снова остается одна во тьме.

Это тот самый час, когда ночь начинает идти на убыль. Когда темнота рассеивается и теряет власть над небом. Медленно, так медленно, что Адди даже не замечает, прокрадывается свет, прячутся луна и звезды, и улетучивается тяжесть взгляда Люка.

Адди карабкается по ступенькам Сакре-Кер, усаживается на верхушке лестницы. Позади – собор, у ног раскинулся Париж. Она принимается наблюдать, как двадцать девятое июля сменяется тридцатым, как над городом встает солнце.

О книге, которую она подобрала на полу в комнате Реми, Адди почти забыла. Она стискивает ее так сильно, что ноют пальцы. И вот в бледном утреннем свете Адди ломает голову над названием, беззвучно произнося слова. «La Place Royale». Это новелла, новое слово, хотя она его еще не знает. Адди открывает обложку и старается одолеть первую страницу, но ей удается совладать только с одним предложением, а потом слова распадаются на буквы, а те расплываются. Ей хочется швырнуть треклятую книгу прочь, сбросить ее с лестницы!

Но Адди лишь зажмуривается и делает глубокий вдох, вспоминая Реми. Удовольствие в его голосе, когда он говорил о чтении, восторг в глазах, свет и надежду.

Путь будет изнурительным. Множество раз Адди придется начинать сначала, останавливаться и разочаровываться. На расшифровку первой книги у нее уйдет почти год – год Адди будет трудиться над каждой строчкой, искать смысл сначала в предложении, затем на странице и наконец в главе. И все же пройдет десять лет, прежде чем все станет происходить естественно, исчезнет задача, которую Адди поначалу ставила перед собой, и она начнет получать наслаждение. Это займет время, но время – единственное, чего у Адди предостаточно.

Она открывает глаза и начинает заново.

16 марта 2014

Нью-Йорк

Адди просыпается от запаха жареного хлеба, от шипения масла на горячей сковороде. В кровати рядом с ней никого, дверь почти закрыта, но слышно, как Генри ходит по кухне под тихое бормотание радио. В комнате холодно, а постель хранит тепло. Адди задерживает дыхание, стараясь сберечь этот миг, как делала тысячи раз, склеить прошлое и настоящее, отгородиться от будущего – от неизбежного падения. Но сегодня все иначе. Потому что есть тот, кто помнит.

Она сбрасывает одеяло, шарит по полу в поисках одежды, но нигде не видно промокших от дождя джинсов и блузки, только знакомая кожаная куртка брошена на спинку кресла. Под ней – халат, мягкий и поношенный. Адди кутается в него, зарываясь носом в воротник – тот пахнет чистым хлопком, ополаскивателем для белья и немного кокосовым шампунем. Это запах Генри.

Босиком она приходит на кухню, где Генри наливает кофе из френч-пресса.

– Доброе утро, – с улыбкой говорит он, подняв на нее взгляд.

Два слова, которые меняют ее мир.

Не «Мне очень жаль», не «Я не помню», не «Наверное, я напился».

Просто – «Доброе утро».

– Я положил твои вещи в сушилку. Скоро высохнут. Выбирай чашку.

У всех есть полка с чашками. У Генри – целая стена. Они висят на специальной семиярусной стойке по пять штук. Некоторые с рисунками, другие без, и среди них не найдется двух одинаковых.

– Как-то их у тебя маловато…

Генри смотрит на нее искоса, почти с улыбкой, которая похожа на луч солнца, просвечивающий сквозь занавеску, словно он выглядывает из-за тучи – не улыбка, а только обещание, но все равно греет.

– Так было принято у нас в семье, – объясняет он, – любой мог выбрать чашку для кофе, и она задавала тон на весь день.

Угольно-серая чашка, изнутри будто облитая жидким серебром, стоит на стойке. Чашка Генри. Грозовое облако и его изнанка. Адди разглядывает стену, пытаясь выбрать, и тянется за большой фарфоровой кружкой, расписанной синими листиками. Взвешивает ее в ладони и замечает другую, хочет вернуть первую на место, но Генри не позволяет.

– Боюсь, выбор окончательный, – говорит он, размазывая масло по тосту, – завтра рискнешь еще раз.

Завтра. От этого слова у нее внутри будто что-то набухает.

Генри наливает ей кофе, она облокачивается на стойку, грея ладони об исходящую паром кружку, и вдыхает горько-сладкий аромат. На секунду, лишь на секунду, она снова сидит, скрывая лицо треуголкой, за угловым столиком в парижском кафе, а Реми подталкивает к ней чашку и говорит: «Пей». Вот что для нее воспоминания: прошлое проглядывает сквозь настоящее, как палимпсест на свету.

– Кстати, – спохватывается Генри, – я тут на полу нашел кое-что. Твое?

Адди поднимает взгляд и видит деревянное кольцо.