Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

– Не трогай! – Она выхватывает кольцо прямо из рук Генри, слишком быстро, слишком поспешно.

Кончик пальца касается ободка, тот скользит по ногтю, словно монета, что катится на ребре и вот-вот упадет, так же легко, как стрелка компаса указывает на север.

– Вот дерьмо! – Вздрогнув, Адди роняет кольцо.

Оно звонко падает на пол и прокатывается несколько футов, прежде чем остановиться у края ковра. Адди сжимает пальцы в кулак, будто обожглась. Сердце ее гулко колотится в груди.

Она его не надела!

А если бы и надела… Адди бросает взгляд на окно, но за ним утро, свет струится сквозь занавески. Мрак не найдет ее здесь.

– Что с тобой? – спрашивает сбитый с толку Генри.

– Ерунда, – отмахивается Адди. – Заноза впилась. Дурацкое кольцо.

Она медленно опускается на колени и подбирает его, осторожно касаясь только внешней стороны. В искусственном освещении светлое дерево кажется почти серым. Адди смотрит на него.

– Была ли у тебя когда-нибудь такая вещь, которую бы ты одновременно любил и ненавидел и не мог от нее избавиться? Которую почти хочется потерять, но не по своей вине…

Адди старается говорить легко, непринужденно.

– Да, – тихо отвечает Генри и достает из ящика кухонного стола маленькую золотую штучку. Звезду Давида, кулон без цепочки.

– Ты еврей?

– Был. – Короткое слово, и им все сказано. Генри переводит взгляд на кольцо Адди. – Выглядит очень старым.

– Так и есть. – Такое же старое, как она сама.

Они оба давным-давно должны были износиться в ничто.

Адди сжимает руку в кулак, и гладкий деревянный ободок впивается в ее ладонь.

– Оно принадлежало моему отцу, – вздыхает Адди, и это не ложь, хотя по сути лишь начало правды.

Адди убирает кольцо в карман. Ободок совсем невесомый, но она его чувствует.

– Ну ладно, – спохватывается Адди, улыбаясь чересчур широко, – так что у нас на завтрак?

Сколько раз она об этом мечтала… О горячем кофе и тостах с маслом, солнечном свете, что струится в окно, о новом дне, который не нужно начинать с нуля. Чтобы не было неловкого молчания, чтобы кто-то облокотился рядом на стойку, о простых радостях ночи, которую помнят.

– Наверное, ты очень любишь завтракать, – замечает Генри, и Адди понимает, что таращится на еду, расплываясь в улыбке.

– Просто это мое любимое блюдо, – отвечает Адди, тыкая вилкой в яйцо.

Она ест, и надежда начинает угасать. Адди ведь не дурочка и догадывается – что бы это ни было, оно не продлится вечно. Слишком давно она живет на свете, чтобы возомнить, будто это ее шанс. Слишком давно она проклята, чтобы думать, будто это судьба.

И Адди начинает сомневаться, а вдруг это ловушка? Какой-то новый способ ее помучить. Заставить вернуться в игру. И даже после всех этих лет ее окутывает голос Люка, тихий, низкий и ликующий:

«Я все, что у тебя есть. Все, что у тебя когда-либо будет. Единственный, кто тебя помнит».

У Люка был единственный козырь, который он всегда держал наготове, – его внимание. Вряд ли он отдал бы его другому. Но если это не ловушка, тогда что? Воля случая? Нежданная удача? Может быть, она сходит с ума – в конце концов, не впервые. Может, она замерзла там, на крыше Сэм, и теперь не в силах проснуться. Возможно, всего этого не существует.

Но рука Генри лежит поверх ее руки, халат пахнет его ароматом, и звук ее имени возвращает Адди в реальность.

– О чем задумалась? – спрашивает Генри.

Адди берет тост и поднимает перед собой.

– Если бы остаток жизни тебе пришлось питаться чем-то одним, что бы ты выбрал?

– Шоколад, – не задумавшись ни на секунду, говорит Генри. – Очень темный, почти горький. А ты?

Адди отвечает не сразу. Жизнь – долгий срок.

– Сыр, – хорошенько поразмыслив, заявляет она.

Генри кивает, и в кухне воцаряется молчание, скорее застенчивое, чем неловкое. Они украдкой бросают друг на друга взгляды, нервно посмеиваются – два незнакомца, уже не чужие, но пока еще очень плохо знакомые.

– А если бы ты могла выбрать единственное время года? – спрашивает Генри.

– Весна, – говорит Адди, – когда все обновляется.

– Осень, – заявляет Генри, – когда все увядает.

Оба они выбирают межсезонье, швы, рваные линии, когда природа не здесь и не там, балансирует на грани.

И Адди бормочет почти беззвучно:

– Ты бы предпочел все или ничего?

Генри вдруг мрачнеет и колеблется, глядя на недоеденный завтрак и часы на стене.

– Вот черт. Пора в магазин. – Он опускает тарелку в раковину.

Последний вопрос остается без ответа.

– Я – домой, – говорит Адди и тоже поднимается. – Переодеться и поработать немного.

Разумеется, у нее нет ни дома, ни сменной одежды, ни работы. Она притворяется обычной девушкой, которая живет обычной жизнью, спит с парнем и просыпается, услышав «Доброе утро», а не «Ты кто такая?».

Генри одним глотком допивает кофе.

– Как продвигаются поиски талантов? – интересуется он, и Адди вспоминает, что говорила ему о своей профессии.

– Нужно все время держать ушки на макушке, – отвечает она, обходя стойку.

Генри ловит ее за руку.

– Я хочу увидеться снова.

– Я хочу, чтобы ты снова меня увидел, – эхом отзывается Адди.

– Телефоном так и не обзавелась?

Она качает головой.

Генри задумчиво барабанит пальцами по стойке.

– В Проспект-парке фестиваль фуд-траков. Встретимся там в шесть?

– Это свидание? – улыбается Адди, кутаясь в халат. – Я приму душ перед уходом?

Генри целует ее.

– Конечно, просто захлопни потом за собой дверь.

– Хорошо, – кивает Адди.

Генри уходит, раздается щелчок входной двери, но на сей раз звук не пугает Адди. Это просто дверь. Не точка – многоточие, за которым последует предложение…

Адди долго плещется в горячем душе, заворачивает волосы в полотенце и принимается бродить по квартире, разглядывая все, что не заметила прошлой ночью. В доме царят беспорядок и хлам, как во многих нью-йоркских квартирах, где слишком мало места, чтобы жить и дышать. Повсюду остатки былых увлечений. Шкаф с масляными красками и засохшими кистями в испачканных стаканах. Блокноты и тетради, в основном пустые. Несколько брусков дерева и скульптурный нож… При виде последнего где-то в глубине памяти, там, где воспоминания размыты и не так безупречно-отчетливы, слышится пение отца. Адди идет дальше и останавливается возле полки с камерами, которые смотрят на нее большими черными линзами.

«Винтаж», – думает Адди, хотя для нее старинные вещи не представляют ценности.

Она сама видела фотоаппараты на треногах, напоминающие неповоротливых зверей, которые прятали фотографа под тяжелым занавесом. Застала изобретение черно-белой пленки, а затем цветной. Неподвижные кадры превратились в видео, аналоговая аппаратура стала цифровой, а огромные истории легко помещаются на одной ладони.