Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

– И ты не… – Он не знает, как задать вопрос. – То есть ты меня не хочешь?

Беа поворачивается и с удивлением таращится на него, а затем принимается хохотать.

– Прости, дорогой, – говорит она, наконец овладев собой, – только пойми меня правильно, ты очень милый, но я не меняла ориентацию.

Услышав это, Генри чувствует нелепое облегчение.

– Да в чем дело-то? – не понимает Беа.

Я заключил сделку с дьяволом, и теперь каждый, кто посмотрит на меня, видит лишь то, что хочет видеть.

– Ничего. Забудь, – качает головой Генри.

– Что ж, – тянет Беа, кладя в стопку очередной том, – кажется, я нашла новую тему для диссертации.

Беа тащит книги к прилавку и раскладывает их поверх учетных журналов и квитанций. Она принимается листать тома и открывать каждый из них на нужной странице, а затем делает шаг назад, обозревая получившуюся картину.

Перед ней три портрета молодой девушки. Все они явно принадлежат разным временам и разным школам живописи.

– И на что мы смотрим? – интересуется Генри.

– Я зову ее призраком в раме.

Одна из картин – карандашный набросок с обрывистыми, незаконченными очертаниями. Девушка лежит на животе, запутавшись в простынях. Волосы разметались, лицо – лишь росчерк теней, но видна небольшая россыпь веснушек на щеках. Внизу на итальянском подписано название:

«Ho Portado le Stelle a Letto»

Ниже – перевод на английский: «Я взял в постель звезды…»

Вторая работа принадлежит кисти французского художника, абстрактный портрет в ярко-голубых и зеленых тонах, выполненный в технике импрессионизма. Женщина сидит на пляже, на песке возле нее – книга обложкой вниз. Через плечо она смотрит на художника; видно только часть лица, веснушки обозначены световыми пятнами и отсутствием цвета.

Называется картина «La Sirène».

Сирена…

Последний портрет вырезан на доске вишневого дерева, тонкие линии очерчены проходящим насквозь светом.

«Созвездие».

– Видишь?

– Вижу. Портреты.

– Да нет же, – ворчит Беа. – Это портреты одной и той же женщины.

– Только если с большой натяжкой, – приподнимает бровь Генри.

– Да ты взгляни на линию подбородка, очертания носа и веснушки. Сосчитай их!

Генри считает. На каждом изображении веснушек ровно семь.

Беа касается первой и второй картин.

– Итальянская работа датирована рубежом девятнадцатого века. Французский художник писал свою спустя пятьдесят лет. А эта, – говорит Беа, показывая на фото доски, – из шестидесятых годов прошлого века.

– Скорее всего, они вдохновлялись друг другом, – предполагает Генри. – Кажется, существовала такая традиция, забыл, как она называется, когда один художник все время рисует некий образ, объект, прославляя его, второй вдохновляется им и отдает дань первому, и так далее?

Беа почти отмахивается от него.

– Да, перенимать друг у друга словечки или образы – это нормально, такое случается в лексиконах или бестиариях, но в традиционных школах искусства так не принято. Это все равно что впихнуть девушку с жемчужной сережкой на картину Уорхолла или Дега, не имея представления о Рембрандте. Если эта женщина стала таким объектом, он, по сути, оказывал влияние на искусство веками. Она как связующая нить между эпохами, а значит…

– Значит… – эхом отзывается Генри.

– Значит, нужно задать вопрос, кем же она была? – Глаза Беа возбужденно горят, как порой горят у Робби, когда перфоманс особенно удастся или он нанюхается кокаина.

Генри не хочется ее разочаровывать, но она явно ждет, чтобы он высказался.

– Ну хорошо, – мягко начинает Генри, – но если она была никем? Даже если на картинах изображена одна и та же женщина, возможно, первый художник ее просто выдумал?

Беа хмурится и трясет головой.

– Слушай, – пытается успокоить ее Генри, – я как никто хочу, чтобы ты нашла подходящую тему диссертации. Ради своего магазина, а также потому что волнуюсь за твой рассудок. Звучит-то круто. Но вроде бы последний раз тебе отказали из-за слишком вычурной темы?

– Заумной.

– Именно. Если уж тема «Влияние постмодернизма на архитектуру Нью-Йорка» показалась декану Перришу слишком заумной, что он скажет насчет всего этого? – Генри показывает на раскрытые книги, где с каждой страницы на него смотрит лицо с веснушками.

Беа молча таращится на него, а потом на книги.

– Вот черт! – вскрикивает она, хватает огромный том и несется к выходу.

– Это не библиотека! – вопит ей вслед Генри, снова расставляя оставшиеся фолианты по местам.

18 марта 2014

Нью-Йорк

На Генри вдруг находит озарение, и он замолкает. Генри давно забыл о попытках Беа отыскать тему, это незначительное событие среди треволнений прошедшего года осталось незамеченным, но теперь до него дошло.

Девушка, которая послужила моделью для наброска, картины, скульптуры, сейчас шагает с ним рядом, касаясь перил, и лицо ее лучится восторгом.

Они идут по Челси, направляясь к Хай-Лайн, и Генри замирает на середине пешеходного перехода, осознавая правду, этот хрустальный проблеск истины в собственном рассказе.

– Это была ты…

– Да, – ослепительно улыбается Адди.

Гудят машины, мигающий сигнал светофора становится красным, Адди и Генри бегут на другую сторону.

– Забавно, – говорит Адди, пока они поднимаются по металлическим ступеням, – о второй я и не знала. Я тогда отдыхала на пляже, а на пирсе сидел художник с мольбертом, но законченной работы я потом так и не нашла.

– Я думал, ты неспособна оставить след, – качает головой Генри.

– Так и есть, – соглашается Адди, глядя вверх. – Я не могу взять ручку, рассказать свою историю, применить оружие или заставить людей помнить. Но искусство… – она умиротворенно улыбается, – искусство – это идеи, а они сильнее воспоминаний. Как сорняки, всегда пробиваются на поверхность.

– Но фото с тобой снять нельзя, и видео тоже.

Адди теряет самообладание, но лишь на долю секунды.

– Да, – очень отчетливо произносит она.

Генри уже жалеет, что спросил, снова напомнил ей об оковах проклятия, а не стал обсуждать лазейки, которые она в нем обнаружила, однако Адди расправляет плечи, выпячивает подбородок и почти вызывающе-радостно улыбается:

– Разве не прекрасно быть идеей?

На подходе к Хай-Лайн на них налетает ледяной порыв ветра. В воздухе все еще веет зимой, но вместо того, чтобы прильнуть к Генри, прячась от стужи, Адди поворачивается к ветру. От мороза ее щеки покрываются румянцем, волосы развеваются, и в эту секунду Генри видит то, что видели все художники, то, что заставляло их хвататься за карандаши и краски, влекло к этой невозможной, неуловимой женщине.

И пусть он твердо стоит на своих двоих, Генри кажется, что любовь сбивает его с ног.