Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

Она качает головой.

– Нет. Просто я была неготова сделать следующий шаг. Но расставаться и не думала. Я люблю тебя, Генри.

И все же Генри колеблется. Он ей верит. По крайней мере, она и впрямь говорит искренне, а это еще хуже, потому что ее чувства все равно ненастоящие.

– Может, рискнем снова? – спрашивает Табита.

Генри сглатывает комок в горле и машет головой.

Вот бы узнать у нее, что она видит, и понять, насколько огромна пропасть, что раскинулась между ним и тем, чего она хочет. Но Генри молчит. Потому что это уже не имеет значения: в глазах Табиты клубится туман. И Генри понимает – кого бы она ни видела, это не он.

Он никогда не был тем самым.

И не будет.

Поэтому он дает ей уйти.

18 марта 2014

Нью-Йорк

Генри и Адди постепенно, одну за другой, возвращают цветные резинки «АРТефакту».

Отдав пурпурный, они бродят по мелким бассейнам с водой высотой всего лишь в дюйм. Дно выстлано зеркалами. Они мерцают, отражают все и всех. Адди смотрит вниз, на рябь, что возникает от их шагов, и когда та затихает, сложно сказать, кто пустил ее по воде – она или Генри.

Желтый открывает доступ в зал со звуконепроницаемыми кубами размером со шкаф. Некоторые усиливают звуки, а другие словно поглощают каждый вздох. Ты будто находишься в зеркальном зале, только поверхности искажают голос, а не отражение.

Первое сообщение, мелким шрифтом отпечатанное на стене по трафарету, гласит: «Шепчи!». Адди шепчет: «У меня есть тайна…» – и слова кружат вокруг них, отражаясь от стен.

Следующее велит: «Кричи!» – огромное слово размером со стену, на которой написано. У Генри едва получается издать тихий застенчивый крик, но Адди набирает в грудь побольше воздуха и рычит. Кажется, что поезд мчится под мостом. Услышав этот бесстрашный, свободный рев, Генри вдруг опустошает легкие, выдав гортанный хриплый звук, дикий вопль.

Адди тоже не сдается, она кричит еще громче, и они надрываются до хрипоты, пока не заканчивается дыхание, и выходят из куба с радостным головокружением. Завтра у Генри будут болеть легкие, но оно того стоило.

К тому времени, как они выбираются из павильона, уши снова начинают слышать. Над городом садится солнце, разукрашивая в цвет пламени облака, – удивительный весенний вечер, когда все озарено оранжевым светом.

Они подходят к ограждению парка и смотрят на город. На зданиях полосами заката отражается заходящее солнце; Генри притягивает Адди спиной к себе, целует в изгиб шеи и улыбается.

Адди лучше любых «розовых зонтиков».

Лучше крепкого виски холодным вечером.

Ему давным-давно не было так хорошо.

Когда Генри с ней, время ускоряется, он чувствует себя живым, ему не больно.

Адди прячется в его объятиях, словно он – зонт, а ей нужно убежище. Генри задерживает дыхание, будто старается задержать миг, не дать пролететь дням, не дать всему этому рухнуть.

9 декабря 2013

Нью-Йорк

Беа всегда утверждала, что вернуться в кампус – все равно что вернуться домой. Но для Генри все иначе. Впрочем, он никогда не чувствовал себя здесь как дома, только ощущал смутный ужас и передвигался тяжелой поступью человека, постоянно готового к разочарованию. Примерно то же самое он чувствует и сейчас, так что в каком-то смысле Беа права.

– Мистер Штраус! – говорит декан, протягивая ему руку через стол. – Я так рад, что вы нашли время к нам заглянуть.

Они обмениваются рукопожатием, и Генри опускается на стул. На таком же стуле он сидел три года назад, когда декан Мелроуз угрожал вышвырнуть его вон, если у него не хватит ума уйти самому. А теперь…

Ты хочешь всем нравиться.

– Простите, что так долго, – бормочет Генри, но декан отмахивается от извинений.

– Я все понимаю, вы так заняты.

– Верно, – кивает Генри, ерзая на сиденье. Костюм его бесит: слишком долго тот провисел, присыпанный нафталином, в глубине шкафа. – Итак, – неловко начинает Генри, – вы говорили, у вас есть вакансия, но не сказали, что это за должность: помощник или консультант.

– Постоянная должность преподавателя.

Генри таращится на седого декана, изо всех сил стараясь не рассмеяться ему в лицо. Должность не просто завидная, за такую перегрызут глотку. Люди годами ждут подобной вакансии.

– И вы вспомнили обо мне.

– Как только увидел вас в кафе! – отвечает декан, сияя улыбкой на миллион долларов.

Ты хочешь быть тем, кто им нужен.

Декан подается вперед:

– Вопрос, мистер Штраус, совсем простой. Чего вы хотите?

Слова эхом отдаются у него в голове, жутким грохочущим эхом.

Тот же самый вопрос Мелроуз задал в роковой день августа, когда пригласил Генри к себе в кабинет через три года попыток получения им докторской степени и заявил, что все кончено. В глубине души Генри этого ожидал. Он перешел из духовной семинарии к более обширной программе религиоведения, сосредоточившись на темах, которые уже исследовали сотни людей, безуспешно разыскивал новую опору, не в силах проникнуться верой.

«Чего вы сами хотите?» – спросил в тот день декан.

Генри уже собирался ответить: «Чтобы родители мной гордились», но это явно была плохая идея, поэтому он сказал то, что больше всего походило на правду: что не знает наверняка. Годы прошли незаметно, все остальные выкопали траншеи, проложили путь, а он застрял посреди поля и не понимает, в какую сторону рыть.

Декан выслушал, облокотился на стол и заявил, что Генри хороший парень, только этого недостаточно.

И, конечно же, сказанное означало, что он не дотягивает.

И вот теперь Мелроуз снова спрашивает:

– Чего вы хотите?

Ответа у Генри по-прежнему нет.

– Я не знаю.

Тут-то декан должен покачать головой и понять, что Генри Штраус все такой же пропащий. Разумеется, ничего подобного не происходит.

Мелроуз улыбается:

– Все нормально. Хорошо, что вы так искренни. Но вы ведь желаете вернуться?

Генри молчит, обдумывает вопрос.

Он всегда любил учиться. По-настоящему любил. Если бы всю жизнь можно было провести в лекционных залах, делая записи, переходя с кафедры на кафедру, изучая различные исследования, впитывая языки, историю и искусство, он был бы счастлив.

Так прошли первые два года – без сомнения, счастливо. Рядом были Беа и Робби, и все, что ему было нужно делать, – только учиться. Заложить фундамент. Проблема в том, что на этом фундаменте предстояло возвести какой-то дом.

Все казалось таким… однозначным.

Выбор курса лекций превращался в выбор научного направления, что определяло карьеру, которая в свой черед определяла жизнь. Как можно решиться на такое, учитывая, что та вообще-то всего одна?

Однако преподавание… Преподавание могло дать Генри желаемое. Ведь преподавание – это своего рода продолжение обучения, способ стать вечным студентом.