Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

Взгляд у Робби такой, будто Генри выплеснул пиво ему в лицо.

Он разворачивается и уходит. Генри стонет, и парень, который к нему прижимается, думает, что это из-за него. Душный воздух не дает Генри осмыслить ситуацию, даже просто дышать.

Перед глазами все плывет, и Генри, пробормотав, что ему нужно в туалет, выворачивается из чужой хватки. Он идет мимо туалета прямо в комнату Робби, запирает за собой дверь и открывает окно, получив в лицо порыв ледяного ветра. Холод кусается. Генри выбирается на пожарную лестницу.

Он вдыхает ледяной воздух, и тот обжигает ему легкие. Прислонившись к окну, Генри опускает створку на место, и мир сразу же затихает.

Это не тишина, ведь в Нью-Йорке тихо не бывает, вдобавок город бурлит, празднуя Новый год, но теперь Генри может дышать и думать. Может постараться забыть эту ночь – этот год – в относительном покое.

Подносит к губам пиво, но бутылка пуста.

– Твою ж мать, – бормочет Генри себе под нос.

Он замерз, пальто валяется где-то под кучей другой одежды на постели Робби, но Генри не в состоянии заставить себя вернуться в квартиру за какой-нибудь курткой или выпивкой. Невыносимо видеть поворачивающиеся ему вслед головы, дым, который клубится в их глазах, тяжесть чужого внимания. От Генри не ускользает ирония его положения. Сейчас он бы все отдал за «маленький розовый зонтик» Мюриэль, но сил больше нет. Генри опускается на ледяную металлическую ступеньку, заверяет себя, что счастлив и именно этого и хотел.

Пустую бутылку он ставит в горшок из-под какого-то цветка. На дне покоится горка окурков.

Порой Генри жалеет, что не начал курить, просто ради того, чтобы время от времени был повод проветриться. Он пробовал пару раз, но привкус табака и вонь, которую тот оставлял на одежде, казались ему невыносимыми. У Генри была курящая тетя: ногти у нее пожелтели от сигарет, кожа сморщилась, как старая подошва, а кашляла она так, словно в груди грохотала банка с мелочью. Всякий раз, когда Генри затягивался, он вспоминал эту тетку, и ему становилось дурно – то ли от запаха табака, то ли от воспоминаний. Генри понимал, что оно того не стоит.

Конечно, оставалась еще марихуана, но травкой принято делиться с другими, а не сбегать тайком, чтобы накуриваться в одиночку. Да и вообще, от нее Генри становился голодным и печальным. Вернее даже, унылым. После кучи затяжек его извилины не сглаживались, а просто перекручивались, и мысли начинали бродить по кругу.

У него есть одно яркое воспоминание: в выпускной год они с Беа и Робби как-то в три часа утра валялись во дворе Колумбийского университета, перепутавшись руками и ногами. Они накачались так, что чертям тошно, и таращились в небо. Чтобы разглядеть хоть какие-то звезды, надо было как следует прищуриться, и то, скорее всего, им лишь казалось, будто они что-то видели в черной пустоте. Однако Беа и Робби все равно разглагольствовали о том, как велик небосвод, как это чудесно и как успокаивает мысль о том, какие они в сравнении с ним маленькие. А вот Генри ничего не говорил. Генри молчал, затаив дыхание, и старался не заорать от ужаса.

– Ты чего здесь забыл? – Из окна выглядывает Беа.

Она перелезает через подоконник и усаживается рядом с Генри, зашипев от холода лестницы. Некоторое время они сидят молча, Генри разглядывает дома напротив. Облака плывут низко, и сквозь них просвечивают огни Таймс-сквер.

– Робби в меня влюблен, – говорит Генри.

– Он всегда тебя любил, – отзывается Беа.

– Да в том-то и дело, – с досадой качает головой Генри, – он любил не меня, а свое представление обо мне. Он хотел, чтобы я стал другим, но я не желал меняться…

– А зачем тебе меняться? – Беа поворачивается к нему, в ее глазах поблескивает иней. – Ты прекрасен таким, какой есть.

Генри тяжело сглатывает.

– И какой же я? Какой я, Беа?

Ему страшно задавать этот вопрос, страшно выяснить значение морозного блеска в ее глазах, узнать, кого она видит, когда на него смотрит. Жаль, нельзя забрать свои слова обратно.

Но Беа улыбается и отвечает:

– Ты мой лучший друг, Генри.

Боль у него в груди чуточку слабеет. Потому что это действительно так, это правда.

– Ты милый, чуткий и отлично умеешь выслушать.

При этих словах у него сводит живот, потому что Генри нельзя назвать внимательным. Они постоянно ссорились из-за того, что он не придавал значения ее чувствам.

– В нужный момент ты всегда рядом, – продолжает Беа, и у него ноет в груди, ведь Генри знает, это не так.

На лесть от других не похоже – она не говорит о чумовых кубиках, точеных скулах, потрясающем голосе, очаровательном остроумии, не называет его сыном, которого у нее никогда не было, или своим пропавшим братом и не несет прочий вздор, который обычно выдают люди, глядя на Генри.

– Мне бы хотелось, чтобы ты увидел себя моими глазами.

Беа видит хорошего друга, и у Генри нет оправданий тому, что он никогда таким не был.

Он обхватывает голову руками, нажимая пальцами на глаза, и видит звезды. Как это исправить – только это, – как стать тем, кого видит в нем Беа, исчезнет ли тогда из ее глаз иней, увидит ли она его ясно?

– Прости, – шепчет он себе в колени и чувствует, как она принимается ерошить ему волосы.

– За что?

И что он должен ответить?

Генри тяжело вздыхает и поднимает голову.

– Если бы ты могла загадать одно-единственное желание, чего бы ты попросила?

– Зависит от ситуации. Смотря во что мне это обойдется.

– Откуда ты знаешь, что придется заплатить?

– Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

– Что ж… если бы ты продала душу дьяволу, чего бы попросила? Только одну вещь.

Беа закусывает губу:

– Счастье.

– В каком смысле? То есть самой всегда быть счастливой без особых причин? Или делать счастливыми других? Радоваться своей работе, быть довольной жизнью, или…

– Ты всегда слишком много думаешь, Генри, – смеется Беа, рассматривая пожарную лестницу. – Не знаю. Наверное, я хотела бы жить в мире с собой. Быть довольной. А ты?

Сначала Генри хочет соврать, но не делает этого.

– А я хотел бы быть любимым.

Глазами, подернутыми инеем, Беа смотрит на него, и даже сквозь серебристый туман видно, что они неизмеримо грустны.

– Никого нельзя заставить себя полюбить, Генри. Если нет выбора, все не по-настоящему.

У Генри пересыхает во рту.

Беа права. Разумеется, права.

А он идиот, застрявший в нереальном мире.

Беа подталкивает его плечом.

– Эй, проснись! Лучше найди того, с кем поцелуешься в полночь. Это приносит удачу.

Поднявшись, она ждет его, но Генри не в силах заставить себя встать.

– Ты иди, я еще тут побуду, – бормочет он.

Но Беа все же снова садится рядом. И пусть она сделала это из-за его проклятия, пусть видит в нем не того, кто он есть, когда Беа прислоняется к нему плечом, у Генри все равно словно камень падает с плеч. Лучший друг, который остается с ним во тьме.