Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

Когда Адди придет сюда в следующий раз, весь каркас дома скроет зелень, пройдет еще сколько-то времени, и чаща проглотит его окончательно.

Но пока хижина стоит. Адди с украденным в деревне фонарем идет по заросшей сорняками тропке. Ей все чудится, что из леса вот-вот выйдет старуха с охапкой хвороста в морщинистых руках, но вокруг лишь стрекочут сороки да шуршит трава под ногами Адди.

Хижина пустая и промозглая, ее темное нутро усыпано рухлядью – осколками разбитой глиняной чашки, обломками развалившегося стола. Однако пропали миски, в которых старуха смешивала мази; трость, на которую она опиралась в сырую погоду; пучки трав, свисавшие с балок; железный горшок из очага.

Наверняка после смерти Эстель жители деревни растащили все ее вещи, поскольку те считались общественной собственностью, как и жизнь старухи, просто потому, что та не вышла замуж. Ее детищем был Вийон, ведь своих детей у нее не было.

Адди ныряет в сад и собирает с заросшего участка все, что там умудрилось вырасти, – морковь, стручковую фасоль. Добычу она несет в дом и сгружает на стол. Распахивает ставни и вдруг оказывается лицом к лицу с чащей.

Темным частоколом высятся деревья, перепутанные ветки смотрят в небеса. Корни леса ползут вперед, пробираются в сад. Медленный и терпеливый захватчик.

Солнце уже клонится к закату, и хоть на дворе стоит лето, сквозь дыры в соломенной крыше в маленькую хижину заползает сырость, просачивается в щели каменной кладки и под дверь, окутывая дом холодом.

Адди подносит к очагу украденный фонарь. Месяц выдался дождливым, дрова отсырели, но Адди терпения не занимать, она настойчиво раздувает пламя, пока хворост не схватывается.

Прошло пятьдесят лет, а она все еще изучает условия проклятия.

Адди не может ничего сотворить, но может пользоваться вещами.

Не может сломать вещь, но может ее украсть.

Не может разжечь огонь, но может его поддерживать.

Адди до сих пор не знает – милосердие ли это или просто трещина в глыбе проклятия, одна из немногих щелей в ограде ее новой жизни. Возможно, Люк просто упустил это из вида. Либо нарочно расставил ловушку, чтобы дать Адди надежду.

Адди вытаскивает из очага тлеющую веточку и рассеянно подносит к ветхому коврику. Тот достаточно сухой, чтобы вспыхнуть, однако и не думает загораться. Вне очага пламя дрожит и слишком быстро гаснет.

Адди, тихо напевая, сидит на полу, скармливая огню ветку за веткой, пока пламя не прогоняет холод, как дыхание сдувает пыль.

Его появление точно сквозняк.

Он не стучит, никогда не стучит.

Секунду назад Адди была одна, и вот уже ощущает чужое присутствие.

– Аделин.

Он произносит ее имя, и в душе Адди вспыхивает ненависть к самой себе, потому что она тянется к этому имени, как человек, жаждущий обрести укрытие от бури.

– Люк.

В Париже он был одет по последней моде, а в хижине появился в точности таким, каким показался ей в ночь их первой встречи, – тень и дуновение ветра, в простой черной сорочке с распущенными у ворота завязками. На его лице пляшут отблески пламени, словно углем затеняя скулы и лоб.

Он скользит взглядом по скудной добыче на столе и лишь потом поворачивается к ней.

– Вернулась туда, где все началось…

Адди вскакивает, чтобы он больше не смотрел на нее сверху вниз.

– Пятьдесят лет, – бормочет Люк. – Как быстро они прошли.

Для Адди совсем не быстро, и он это знает. Люк всегда ищет голую кожу, уязвимое местечко, куда можно вонзить нож, но Адди не желает быть легкой добычей.

– Вовсе нет, – холодно возражает она. – Странно думать, что одной жизни будет достаточно.

Люк приподнимает краешек рта в улыбке.

– Ты растопила очаг! Какое зрелище! Так похожа на Эстель.

Адди впервые слышит имя старухи из уст Люка. Он произносит его почти с грустью, подходит к окну и вглядывается в кромку леса.

– Сколько раз она стояла здесь, шепча свои молитвы чаще. – С потаенной усмешкой он смотрит через плечо на Адди. – То и дело разглагольствовала о свободе, а перед смертью была так одинока.

– Нет, – качает головой Адди.

– Тебе следовало быть с ней рядом. Облегчить ее страдания во время болезни. Помочь похоронить. Ты обязана была это сделать.

Адди отшатывается, словно он ее ударил.

– Все из-за твоего эгоизма, Аделин. Из-за него Эстель умерла в одиночестве.

«Мы все умираем в одиночку», – сказала бы на это старуха. По крайней мере, Адди так кажется. Она на это надеется. Когда-то Адди была уверена, но уверенность померкла, стоило ей вспомнить голос Эстель.

Мрак дуновением ветра перемещается по комнате. Только что стоял у окна – и вот уже позади Адди, шепчет ей в волосы:

– Она так хотела умереть. Отчаянно нуждалась в отдыхе. Стояла у окна и умоляла, умоляла. Я мог бы даровать ей это.

Адди вспоминает морщинистые пальцы, крепко сжимающие ее руку.

Никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.

Она поворачивается к Люку:

– Эстель никогда бы тебя не попросила!

На лице Люка зарождается проблеск усмешки.

– Верно. Но представь, как бы она огорчилась, узнав, что ты натворила.

Адди вспыхивает от гнева. Не успевает она подумать, что делает, как рука ее взлетает сама по себе. И даже тогда кажется, что ладонь коснется только воздуха и дыма. Однако Адди застает Люка врасплох, рука хлопает по коже или чему-то подобному. От силы удара голова призрака слегка поворачивается. Но, разумеется, на идеальных губах нет ни капли крови, на прохладной скуле – румянца. Зато пропадает ухмылка.

Или Адди так думает.

А потом Люк принимается хохотать.

Звук жуткий, будто ненастоящий. Мрак поворачивается к ней, и она каменеет. Больше в нем нет ничего человеческого. Чересчур выдаются кости, на лицо падает тень, глаза горят слишком ярко.

– Ты забываешься, – шипит он, и голос бога растворяется в древесном дыме. – Ты позабыла, кто я.

Внезапная острая боль пронзает ее ноги. Адди опускает взгляд, ища раны, но боль грызет ее изнутри. Глубокая внутренняя боль, словно вдруг навалилась усталость от всех когда-либо сделанных ею шагов.

– Возможно, я был слишком милосерден.

Боль раздирает руки и ноги, впивается в колени и бедра, запястья и плечи. Ноги подламываются, и Адди остается лишь пытаться сдержать крик.

Мрак с улыбкой смотрит на нее сверху вниз.

– Я чересчур облегчил твою участь.

В панике Адди наблюдает, как ее руки высыхают и сморщиваются, под тонкой как бумага кожей проступают голубые вены.

– Ты просила лишь жизнь. А я к тому же подарил тебе здоровье и юность.

Узел волос распадается, пряди свешиваются на глаза – сухие, ломкие и седые.

– И ты слишком задрала нос.

Зрение Адди слабеет, расплывается, от предметов в комнате остаются лишь пятна и смутные очертания.