Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

– Я тоже не невидимка! – протестует она.

– Ты меня прекрасно поняла. Нельзя просто взять и уйти. Если б я и мог, – объясняет Генри, доставая бумажник, – это все равно неправильно.

Ади больно, будто ее ударили. Она мысленно возвращается в Париж, когда порой не могла разогнуться от голода. Адди снова в особняке маркиза, ужинает в ворованном платье, а Люк внушает ей, что кто-то обязательно заплатит за все, что она украла, и у нее сводит живот.

Лицо Адди горит от стыда.

– Прекрасно! – говорит она, вытаскивая из кармана смятые двадцатки. Две из них она бросает на стол и смотрит на Генри: – Так лучше?

Тот только мрачнеет.

– Где ты взяла деньги?

О том, как она посетила дизайнерский бутик, а после зашла в ломбард, передав вещи из одних рук в другие, ей рассказывать не хочется. Все, что у нее есть, – все, кроме Генри, – украдено. Как это объяснить? В каком-то смысле и Генри она тоже украла. Ей не хочется видеть на его лице осуждение, не хочется думать о том, что она это заслужила.

– А это важно?

– Вообще-то, да, – настолько убежденно отвечает Генри, что Адди вспыхивает.

– Думаешь, мне нравится такая жизнь? – сквозь зубы бормочет она. – Ни работы, ни связей, ни возможности кого-то или что-то удержать. Думаешь, мне нравится одиночество?

Вид у Генри становится расстроенным.

– Ты не одинока, у тебя есть я.

– Знаю, но тебе не нужно делать все – быть за меня всем.

– Я не против.

– Но я против! – огрызается Адди, потрясенная собственным гневом. – Я человек, а не домашнее животное, Генри, мне не нужно, чтобы ты смотрел на меня свысока или нянчился со мной. Я делаю, что должна. Это не всегда приятно или справедливо, но только так я могу выжить. Жаль, что ты этого не одобряешь. Но уж такая я! Только так я и справляюсь.

– Со мной такое не прокатит, Адди, – качает головой Генри.

Она отшатывается, словно он ее ударил. Внезапно в пабе становится слишком шумно, слишком людно. Невыносимо здесь находиться, даже на месте стоять невозможно, потому Адди разворачивается и вылетает вон.

На нее обрушивается холод улицы, и ей сразу становится дурно.

Мир качается, снова обретает равновесие, и где-то в промежутках между шагами гнев исчезает. Остаются лишь усталость и грусть.

Адди не представляет, как вечер зашел в тупик, откуда взялась тяжесть, что сдавливает грудь… А потом понимает – это страх.

Страх, что она облажалась, потеряла единственное, о чем мечтала. Страх, что их слишком хрупкие отношения так легко развалились.

Но позади раздаются шаги, и Адди чувствует – это Генри.

Он не говорит ничего, просто идет рядом, в полушаге позади, и между ними воцаряется какое-то новое молчание. Безмолвные последствия отбушевавшей грозы, и ущерб пока не подсчитан.

Адди стирает со щеки слезу.

– Я все испортила?

– Что испортила? – переспрашивает он.

– Наши отношения.

– Адди. – Генри берет ее за плечи. Она поворачивается, готовясь увидеть сердитое лицо, но он совершенно спокоен. – Мы просто поспорили. Это не конец света. И, конечно же, между нами ничего не кончено.

Триста лет она об этом мечтала. Ей всегда казалось, это будет легко.

Он полная противоположность Люка.

– Я не знаю, что такое быть с кем-то, – шепчет Адди. – Не понимаю, как быть обычным человеком.

Генри криво усмехается.

– Ты невероятная, сильная, упрямая и гениальная. Думаю, с уверенностью можно сказать одно: обычной тебе стать не грозит.

Держась за руки, они идут, окутанные вечерней прохладой.

– Ты потом вернулась в Париж? – спрашивает Генри.

Это оливковая ветвь, мост, переброшенный на тот берег, и Адди за него благодарна.

– В итоге да, – отвечает она.

Без помощи Люка путь назад занял очень много времени. Да и Адди, к своему стыду, туда не стремилась, не торопилась возвращаться домой. Может быть, Люк хотел бросить ее во Флоренции в бедственном положении, однако тем самым он сломал своего рода печать. В своей собственной, сводящей с ума манере он ее освободил.

До того дня Адди не собиралась покидать Францию. Теперь странно об этом думать, но в те годы мир казался намного меньше. А потом он вдруг стал огромным.

Возможно, Люк собирался погрузить ее в хаос.

Возможно, решил, что она слишком привыкла к своей жизни и отрастила упрямство.

Возможно, хотел, чтобы Адди снова его позвала. Умоляла вернуться.

Возможно, возможно, возможно…

Однако уже никогда не узнать.

29 июля 1806

Венеция, Королевство Италия

Адди просыпается на шелковых простынях в лучах солнечного света. Руки и ноги словно налиты свинцом, а голова ватная. Такое случается от долгого сна и длительного пребывания на солнце.

В Венеции безбожно жарко, в Париже такого пекла никогда не было.

Окно нараспашку, но ни легкий ветерок, ни шелковые простыни не спасают от удушливой жары. Еще только раннее утро, а на обнаженной коже Адди уже выступили капельки пота; о середине дня страшно и помыслить.

Адди стряхивает остатки сна. В изножье кровати примостился Маттео. В дневном свете он столь же красив – сильный, обласканный солнцем, однако Адди ошеломлена не столько его прекрасными чертами, сколько спокойствием.

Утренние часы обычно омрачены извинениями, смущением, послевкусием забытья. Иногда это болезненно и всегда – неловко.

Но сегодня Маттео абсолютно невозмутим.

Совершенно очевидно, что он ее не помнит, но незнакомка в его постели ничуть не пугает юношу. Все внимание художника отдано альбому, который он примостил на колене, и кусочку угля, изящно скользящему по бумаге. Маттео быстро поднимает взгляд на Адди и тут же его опускает. И тогда становится ясно: он пишет ее портрет.

Адди не пытается прикрыться, дотянуться за нижней юбкой, брошенной на стуле, или платьем в ногах постели. Она давно не стесняется своего тела. Вообще-то, Адди любит, когда ею восхищаются. Возможно, со временем пришла раскрепощенность или понимание того, что ее формы не меняются. Да и зрители все равно ничего не запомнят.

В забвении тоже есть свобода.

Маттео быстрыми и легкими движениями продолжает писать Адди.

– Что ты делаешь? – тихо спрашивает она.

Художник отрывает взгляд от пергамента.

– Прости. Ты так лежала… Я должен был это запечатлеть.

Нахмурившись, Адди делает попытку встать.

Тихо фыркнув, Маттео говорит:

– Пока рано.

Ей требуются все силы, чтобы оставаться там, на кровати, в спутанных простынях. Наконец Маттео вздыхает и откладывает работу. В его глазах тлеет огонь, каким горят взоры всех творческих людей.

– Можно посмотреть? – просит Адди на мелодичном итальянском, который успела выучить.

– Я не закончил, – отвечает Маттео, но все же протягивает ей альбом.