Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

Адди рассматривает набросок. Линии легкие, расплывчатые, быстрый рисунок, выполненный талантливой рукой. Лицо едва обозначено, черты изображены почти абстрактно при помощи света и тени.

Это она – и не она.

Ее образ через призму чужого стиля. Но Адди видит в нем себя: высокие скулы и форму плечей, перепутанные во сне волосы и угольные точки, разбросанные по лицу. Семь веснушек Маттео изобразил в виде звезд.

Адди проводит углем линию в нижней части листа, там, где ее ноги скрывают простыни. Уголь размазывается по коже. Но когда Адди убирает руку, пальцы у нее испачканы, а линия на бумаге исчезла. Ей не удалось оставить никакого следа.

Хотя все же удалось. Она так впечатлила Маттео, что тот увековечил ее в наброске.

– Тебе нравится? – спрашивает он.

– Да, – бормочет Адди, подавляя желание вырвать рисунок из альбома и забрать с собой.

Всем фибрами души она стремится им обладать, сохранить для себя, любоваться рисунком, как Нарцисс смотрелся в пруд. Вот только заберешь его сейчас – и набросок пропадет или же будет принадлежать ей, лишь ей одной, а это все равно что исчезнуть, кануть в забвение.

Если лист останется у Маттео, художник забудет, кто послужил прототипом, но сохранит сам набросок. Может быть, позже, когда она уйдет, Маттео обнаружит эскиз и удивится, что за женщина раскинулась на его простынях. И даже если он решит, что это результат ночной попойки, какой-то лихорадочный сон, ее образ все равно останется на пергаменте – палимпсест под законченной работой.

Адди рассматривает набросок, радуясь своей благословенной памяти, и возвращает его автору. А потом встает и принимается одеваться.

– Мы хорошо провели время? – спрашивает Маттео. – Должен признаться, я не припоминаю.

– Как и я, – лжет Адди.

– Значит, – с распутной улыбкой заявляет Маттео, – ночь действительно удалась.

Он оставляет поцелуй на ее обнаженном плече, и сердце Адди трепещет, воспоминание о прошедшей ночи обдает теплом. Для Маттео она сейчас незнакомка, просто он, как и всякий художник, немного влюблен в новую музу.

Легко можно задержаться и начать все заново, насладиться его обществом еще один день, но мысли Адди отданы наброску, она размышляет о значении тех линий, их важности.

– Мне пора, – говорит она и тянется в последний раз поцеловать Маттео. – Постарайся меня запомнить.

Его смех легкий, словно ветер.

Маттео притягивает ее к себе, оставляя на коже призрачные отпечатки угля:

– Как можно тебя забыть?

Закатные лучи окрасили каналы в золото.

Адди стоит на мосту над водой, потирает испачканный углем палец и снова думает о рисунке. Об интерпретации художником образа, как эхе правды, о тех словах, что давным-давно произнес Люк, когда изгнал ее из салона мадам Жоффрен: «Идеи куда сильнее воспоминаний».

Несомненно, он хотел ее уколоть, но в этих словах крылся ключ, подсказка.

Воспоминания неизменны, идеи же более свободны. Они прорастают корнями, спутываются и расползаются от источника. Они разумны, упрямы и, возможно – возможно! – достижимы.

Ведь всего в паре кварталов отсюда, в маленькой квартирке над кафе, живет художник, а в его альбоме среди прочих работ есть набросок, и это ее портрет. Адди закрывает глаза, запрокидывает голову и улыбается. Ее грудь переполняет надежда. Неприступный монолит проклятия дал трещину. Адди думала, что изучила каждый дюйм, но теперь перед ней на щелочку приоткрылась дверь, что ведет в новую, только что обнаруженную комнату.

Позади нее вдруг меняется сам воздух, овевая свежим запахом листвы, невозможным среди венецианского пекла.

Она открывает глаза.

– Добрый вечер, Люк.

– Аделин…

Адди поворачивается к нему лицом, к мужчине, которого воплотила в реальность, к призраку, дьяволу, что вызвала к жизни. И когда он снова спрашивает, не устала ли она, не хватит ли с нее, не готова ли она сдаться, Адди улыбается и отвечает: «Не сегодня».

Снова потирает следы угля на пальцах и думает – не сказать ли ему о своем открытии, просто чтобы сполна насладиться его удивленным видом.

Ей так и хочется выпалить: «Я нашла способ оставить след! Ты думал, что сотрешь меня из этого мира, но у тебя ничего не вышло. Я все еще здесь! И навсегда здесь останусь».

Вкус этих слов – вкус торжества – сладок, словно мед. Но в глазах Люка горит предупреждающий огонек. Адди хорошо знает своего дьявола: уж он-то найдет способ обернуть ее открытие против нее самой, отнять маленькое утешение, прежде чем она догадается, как следует им пользоваться.

Потому Адди просто молчит.

25 апреля 2014

Нью-Йорк

По лужайке прокатывается волна аплодисментов.

День выдался просто великолепный, один из первых дней весны, когда даже после заката еще тепло. Они сидят на одеяле на окраине Проспект-парка и смотрят, как по ступенькам на сцену поднимаются артисты: как раз начинается выступление очередного певца.

– Даже не верится, что ты все это помнишь! – говорит Генри.

– Это как жить с бесконечным дежавю, – объясняет Адди, – только ты точно знаешь, где ты это слышал, видел или ощущал. Знаешь время и место, и воспоминания накладываются друг на друга как страницы в длинной и сложной книге.

– Да я бы спятил, – качает головой Генри.

– А я и спятила, – беззаботно отвечает Адди, – но когда живешь так долго, даже безумие в итоге заканчивается.

Новый певец… поет не слишком хорошо. Подросток, который издает то визг, то рычание. Из песни Адди поняла не больше пары слов, не говоря уж о мелодии. Но зрители преисполнены энтузиазма, правда, не столько от представления, сколько от возможности помахать карточками с оценками.

Эдакий открытый микрофон по-бруклински: благотворительный концерт, где одни платят за выступление, а другие за возможность судить первых.

– Это даже жестоко, – говорит Адди, когда Генри передает ей карточки.

– Во имя добра, – отвечает он, поежившись от последних воплей саксофона.

Певца провожают слабыми аплодисментами и морем двоек и троек. Генри показывает девятку.

– Нельзя раздавать всем девять и десять баллов! – возмущается Адди.

– Мне их жалко, – пожимает плечами Генри. – Требуется немало мужества, чтобы подняться на сцену и выступить. А ты что поставишь?

Адди разглядывает карточки.

– Не знаю…

– А говорила, что искать таланты – твоя профессия!

– Это было легче, чем объяснить, что я призрак трехсот двадцати трех лет, чье единственное увлечение – вдохновлять людей искусства.

Генри поглаживает ее по щеке.

– Ты вовсе не призрак.

Начинается и заканчивается следующий номер. Нестройные аплодисменты ветерком прокатываются по лужайке.