Петр Ингвин - Ольф. Книга четвертая

Маша не отрывала от меня, напряженного и нелепого, своего взгляда – серьезного, благодарно-спокойного, с искоркой лукавства. Лицо игриво пряталась за хрустальным телом бокала. На взгляд постороннего, не знающего, что происходит, ничего необыкновенного не происходило, но мое лицо, как понимаю, выдавало многое. Все, о чем я думал, что ощущал и чем жил. Восторг и мука, и ликующее предвкушение, и стыд, и отстраненное, но явное согласие с колюще-режущим ощущением невозможности что-то изменить, и жадное нетерпение, и жгучее желание сумасшедшего чуда, и наслаждение этим сбывающимся желанием, и подгоняющее кровь телесное счастье, настигшее в самый, казалось бы, непредназначенный для этого момент…

Судорожный вздох передернул мое одновременно взлетающее и опадающее тело.

Я проявлялся в окружающей реальности с трудом и с огромным нежеланием, как старая полароидная фотография. Реющий в дымке мираж становился явью, наполнялся мощью и материей, обретал конструктивную жесткость и надежность овеществленной картины мира. Я в ресторане. С Машей. На столе – остывшие блюда. Сколько продолжалось застолье – видимое и невидимое, верхнее и нижнее, материальное и нематериальное – я бы не смог сказать.

– Привет. – Маша улыбалась.

«Но я никуда не уходил…»

Она права, я уходил.

– Привет.

– Помыть руки, поправить одежду и сделать все прочее можно вон там. – Как и вечность назад, Маша с улыбкой произнесла ту же фразу и так же указала мне на дверь в конце коридора.

Тяжело переступая на ставших ватными ногах и медленно приходя в себя, я вышел «помыть руки».

Случилось невозможное. Теперь с этим жить. С этими ощущениями. И с наблюдавшими за апофеозом моей агонии глазами Маши. Перед Любой мне не стыдно, она ничего не узнает. Никогда. Мне было стыдно перед Машей.

Вернулся я минут через пять и, первым делом, провел ногой под столом. Там никого не было.

– Зачем?

Это был единственный вопрос из оставшихся у меня. Сначала их было много, но все рассыпались, растаяли, испарились. Все стало вторичным, кроме главного: зачем?

Маша пожала плечами:

– Люблю удивлять. Особенно – удивлять приятно.

– Это не полный ответ. Благодарность за помощь – предлог, на самом деле есть что-то еще.

– А что мне было делать? – Озорство исчезло из глаз Маши. – Ты так смотришь на меня в последнее время, что, я боюсь, в любую минуту забудешь, что мы родственники. С Любой тебе плохо, без нее тебе плохо, а чтобы стало хорошо, ты ничего не предпринимаешь. Я помогла. Потому что ты мне небезразличен. Люди должны помогать друг другу, особенно когда другому плохо. И я знаю, что когда помощь понадобится мне, ты мне поможешь. Ведь поможешь?

– Да.

«Если просьба будет разумной». Маша это понимала, пояснять вслух не требовалось.

– Спасибо. Кушай, а то совсем остыло.

Пока я жевал, глядя в тарелку, Маша дочитывала рассказ:

«Сын своей матери»

«Двор замер в предвкушении. С тех пор, как во флигеле поселились Сидоровы, редкая неделя проходила без концерта. Что раньше показывало кино, теперь разносилось под свинцовым небом Севера, словно Одесса переехала с Черного моря на Белое.

О скором начале спектакля сообщали распахнутые створки окна, в котором курсировала взад-вперед Роза Марковна. Она готовила речь. Пучок иссиня-черных волос почти задевал потолок пристройки, цветастое платье подчеркивало худобу и пело некролог юности, в которую стремилась душа, но вернуться в беззаботность которой не позволяли семья и годы. Красота, в свое время сразившая Сидорова-старшего, еще влекла взоры, но уравновесилась изможденным изломом губ, сварливым настроем и вечно недовольным взглядом. Розе Марковне, как и главе семьи, было чуть за сорок, но апломба в узнаваемом всем городом голосе звучало минимум на шестьдесят, причем депутатских. И с мнением о том, кто именно глава, она бы убедительно поспорила.

С трех сторон двор охватывала клешня побитых временем пятиэтажек, с четвертой не сдавался плану застройки бревенчатый дом, заставший еще царя, пусть и не лично, а временем сосуществования. Слева к обветшалой стене притулилась щитовая пристройка, у нее имелся собственный, обнесенный палисадом, дворик, внутри которого сверкала намытыми боками недавно приобретенная Лада – единственное достояние Сидоровых, если не считать совместно прожитых лет. Пристройку, где обосновались Сидоровы, в народе красиво назвали флигелем – новым словом в суровом северном крае.

С некоторых пор флигель стал центром культурной жизни городка, в котором не было даже кинотеатра. Сгущался вечер короткого лета, с моря несло йодом и пронизывающей сыростью, но горожане не расстраивались – все говорило о том, что день пройдет не зря. Зрители заранее занимали места на лавочках у подъездов, а в квартирах приглушали звук телевизоров, чтобы не пропустить начала «концерта».

Когда в промежутке между домами показались две возвращавшиеся из магазина фигуры, Роза Марковна встала наизготовку, как ведущая ток-шоу перед прямым эфиром: взгляд сосредоточился, а руки, сжавшиеся в кулаки, опустились на подоконник, будто на руль огромного мотоцикла.

Таймер начала представления отсчитывал последние секунды тишины.

Мужчина и подросток ни о чем не подозревали. Каждый держал по объемному пакету с продуктами, оба чему-то смеялись. Сидоров-младший, в следующем году заканчивавший школу, внешне походил на мать – такой же худой, высокий, чернявый. Сидоров-старший, соответственно, являл противоположность жене и сыну: светлые волосы безуспешно боролись с наступавшей пустыней, а роскошное брюшко через год-другой грозило избавиться от ласкательно-уменьшительного звучания. Занятые разговором, отец и сын прошли за калитку, и у стоявшей во дворе машины их накрыло знакомым голосом:

– И здрасьте вам, идет, мишигене недоделанное, паралич тебе зибен мозгес. И знаете, какой он фортель выкинул? Тут такой цорез, что балконом по темечку пошло бы за райскую благодать по сравнению с этим известием.

Острие речи направлялось на мужа, но обращалась Роза Марковна одновременно и к нему, и ко всем, кто в силу вовлечения в процесс был обязан, по ее мнению, встать на защиту поруганной добродетели. Не сразу улавливалось, кому она говорит в каждый конкретный момент, это становилось понятно позже, из контекста.

– И как вам это нравится? Когда надо, он без мыла в тухес пролезет, а сейчас посмотрите – имеет припереться до меня чистый ангел, только крылышки в другом месте. Прикинулся шлангом, выпятил свой курган над могилой павшего героя и думает, что одной уксусной физиономии на морде лица таки достаточно, чтобы собрать порванное на кусочки сердце родной жены.